Страница 41 из 42
Глава 7
Узник совести
Арест и осуждение Константина Азадовского и Светланы Лепилиной были повсеместно восприняты как очередной шаг в усмирении и запугивании инакомыслящей интеллигенции, и основания для такого взгляда были более чем вескими. Дела эти считались уголовными только в канцеляриях ленинградских судов. На Западе же это стало причиной громкой истории, получившей общественный резонанс как «The Azadovsky Аffair».
Наверное, дата ареста Азадовского была в некоторой степени случайной, но произошло это не только накануне Дня чекиста, но и как раз в канун католического Рождества; тем меньше можно было рассчитывать, что европейская пресса даст информацию об этом событии. И все же, как только праздники стихли, пошла информационная волна. 1 января 1981 года сообщение об аресте напечатала парижская «Русская мысль»; и в те же дни это известие попало через Associated Press на телетайпы новостных агентств.
Реакция на арест очередного советского интеллигента последовала быстро. Главные газеты Европы сообщили об этом в первых числах января. Приведем перечень основных газет. Западногерманские: боннская «Der General-Anzeiger» – «Исследователь Рильке арестован за контакты с иностранцами», гамбургские «Die Welt» – «Советский германист арестован в Ленинграде» и «Die Zeit» – «Ленинградcкий германист арестован», берлинская «Der Tagesspiegel» – «Советский германист арестован»; швейцарская «Neue Zürcher Zeitung» – «К.М. Азадовский в тюрьме»; французская «Le Monde» – «Арест ученого в Ленинграде»; итальянская «La Reppublica» – «Азадовский арестован в Ленинграде»… И вплоть до скандинавских газет – Копенгагена, Стокгольма и Упсалы.
То есть с самого дня ареста 19 декабря 1980 года, хотел Азадовский того или нет, он стал узником совести. И он уже ничего не мог с этим поделать, потому что события разворачивались помимо его воли и участия; образ Константина Азадовского как гонимого ученого на несколько лет отделяется от его физического существа, томящегося в камерах пересыльных тюрем, столыпинских вагонах, бараках и штрафных изоляторах колымской зоны…
И уже сама власть, которая из ученого-филолога и поэта-переводчика демонстративно сделала политического заключенного, мало что могла изменить – запущен был механизм, не предусматривающий обратного хода. И чем настойчивей было упорство советской карательной системы, тем прочней становилась общественная репутация Азадовского как узника совести.
А сам Азадовский, известный в интеллигентских кругах в качестве интеллектуала и даже сноба, стал нравственно эволюционировать, переосмыслять историю своей страны, где для познания «русской души» нужно пройти через застенки. Последнее объясняется сугубо российской традицией, которая прочила особое место в лучшем мире для невинно осужденных. В истории ХХ века деятели культуры, гонимые властью, обретали со временем мученический ореол. Анна Ахматова, чье имя получило мировую известность благодаря постановлению 1946 года, узнав в 1964 году о приговоре Иосифу Бродскому, со знанием дела воскликнула: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». То же самое мог cказать о себе и Константин Азадовский, для которого в 1980 году началась другая жизнь.
Что было важнее всего для тех, кто оставался на воле? Конечно же, предать гласности сам факт этого «знакового посвящения» – ареста и процесса. Сложность состояла не только в подготовке материалов, но и в переброске их на Запад. Мы имеем точные сведения по крайней мере об одном таком «перебросе» – когда сразу после суда над Азадовским его друзья, к счастью хорошо и профессионально пишущие, подготовили релиз о процессе. После этого конверт с машинописью был передан единомышленникам, отправлявшимся в Москву, а именно Арсению Рогинскому, историку и диссиденту (он будет арестован через несколько месяцев, 12 августа 1981), и его другу Александру Даниэлю. Они на следующий день, после прибытия поезда Ленинград – Москва, ехали на московскую квартиру Сахарова на улицу Чкалова (академик с 1980 года жил в ссылке в Горьком), где постоянно шла кипучая деятельность. Там они передали ленинградские бумаги Ивану Ковалеву (арестован 25 августа 1981). Теперь можно было надеяться, что эти документы, если их не изымет КГБ (а Комитет не спускал глаз с этой квартиры), отправятся на Запад.
Цензура
Очевидным знаком, свидетельствующим о политической составляющей в уголовном преследовании Азадовского, стала невозможность издания его научных текстов в СССР – даже в составе коллективных сборников. Вообще такую процедуру претерпевали тогда все «политические», чьи работы с корнем удалялись из любых печатных изданий.
Наиболее показательным и одновременно наиболее болезненным для автора стал запрет на публикацию его работ в самом престижном советском историко-литературном издании – «Литературном наследстве».
Эта серия была задумана Ильей Самойловичем Зильберштейном (1905–1988) в конце 1920-х годов; первый том вышел в 1931 году. Участие в «Литературном наследстве» считалось почетным для любого советского гуманитария. С главным редактором этого издания семью Азадовских связывали долгие годы тесного сотрудничества. Отец нашего героя, профессор Марк Константинович Азадовский, принимал активное участие в делах «Литературного наследства» еще в 1930-е годы. Причина, однако, заключалась не столько в дружеской симпатии – И.С. Зильберштейн и Азадовский-старший были давно и хорошо знакомы, – сколько в качестве работ Азадовского-старшего, чем Илья Самойлович особенно дорожил. Он вообще стремился сделать «Литературное наследство» эталоном советской науки о литературе.
Так случилось и с Константином Марковичем, который еще в начале 1970-х годов оказался в числе молодых ученых, удостоившихся приглашения к сотрудничеству в «Литературном наследстве»: его большая работа «Достоевский в Германии (1846–1921)», написанная в соавторстве с В.В. Дудкиным, вошла в том, посвященный Достоевскому (1973), а в томе «Валерий Брюсов» (1976) была напечатана новаторская для того времени статья «Брюсов и “Весы”», написанная Азадовским вместе с его университетским профессором и старшим товарищем Д.Е. Максимовым.
И.С. Зильберштейн не упустил возможности привлечь младшего Азадовского и к подготовке задуманных им книг 92-го тома «Литературного наследства», посвященных Александру Блоку; они предполагались к изданию по случаю 100-летия со дня рождения поэта. Кроме титульных редакторов тома – И.С. Зильберштейна и Л.М. Розенблюм – серьезное участие в подготовке этого тома приняла З.Г. Минц, супруга Ю.М. Лотмана. К работе были привлечены также молодые филологи – С.С. Гречишкин, Н.В. Котрелев, А.В. Лавров, А.Е. Парнис, Р.Д. Тименчик… Все они со временем станут классиками отечественной науки о литературе.
Планировалось издать несколько книг. Сперва наметили две, но издание разрасталось, материал решили вместить в три книги, но и этого оказалось недостаточно (в результате между 1980 и 1987 годами вышло пять книг). Константину Азадовскому пришлось взяться за несколько работ. Во-первых, он оказался незаменим при расшифровке дневника Ф.Ф. Фидлера (1859–1917), озаглавленного «Из мира литераторов» – замечательного и тогда еще совсем неизвестного источника по истории русской литературы конца XIX – начала ХХ века. То обстоятельство, что Фидлер был немцем и вел дневник на своем родном языке (и готикой), требовало от публикатора свободного владения этим языком вкупе с палеографическими способностями, а также знания эпохи и литературы рубежа веков. Другого такого специалиста сыскать в ту пору даже в Ленинграде было непросто. А получить для юбилейного тома подборку о Блоке из этого источника казалось Илье Самойловичу принципиально важным.
Более значительной работой, которая также была доверена Азадовскому, стала подготовка публикации писем Николая Клюева к Блоку (к тому времени у Азадовского уже было напечатано несколько статей о жизни и творчестве Клюева). Редакция «Литературного наследства» выделяла и высоко ценила именно эту публикацию, о которой было объявлено в «Литературной газете» еще тогда, когда вторая книга 92-го тома, для которой была предназначена публикация Азадовского, находилась в типографии: