Страница 4 из 40
Идея «другого театра» – другого способа жизни театра, другого типа театра – в круг мыслей и дел К. С. вошла рано, он к ней возвращался. В записной книжке Мейерхольда едва ли не как название читается строка: «Театр Станиславского»[20].
Это одна из первых записей, связанных с Поварской.
Что разгадывал и чего не понимал в старшем собеседнике тридцатилетний режиссер, когда (кажется, еще до встречи) как возможное название будущего дела зафиксировал: «Театр Станиславского»? Искал ли Станиславский в Мейерхольде источник новых художественных идей? Тот по этой части еще не заявил себя особо.
Что могло сблизить их, так это, скорее всего, Чехов; имя Чехова, сплетенное с именем Метерлинка.
К тому моменту, когда ранней весной 1905 года Мейерхольд приехал в Москву, спектакль-триптих по маленьким трагедиям Метерлинка (впервые сыгранный 2 октября 1904 года) уже не шел – других спектаклей со столь короткой жизнью в зрелую пору МХТ и не припомнишь. В «Моей жизни…» он описан как полная и стыдная неудача. Мейерхольд его не видел.
Планировки были написаны «при Чехове» – тот в свой последний приезд пробыл в Москве с 3 мая по 3 июня 1904 года. Станиславский видел: Чехов работой над «Слепыми», «Непрошенной», «Там внутри» очень интересуется (взяться за них советовал давно еще); Чехову показывали макет, объясняли мизансцены.
Антон Павлович перед отъездом в Баденвейлер выглядел так, что боязно было обсуждать сквозной мотив пьес – близость смерти, шелест ее рядом. Но беседы о Метерлинке продолжались.
Фоном разговоров – фоном, к которому вряд ли хотели приближаться, – оставалось все связанное с «Вишневым садом». Знали, что автор (как станут выражаться в более близкие к нам времена) относился к спектаклю сложно.
Режиссерские планировки Метерлинка и последней комедии Чехова К. С. написал одну за другой на расстоянии меньше полугода. В партитуре «Вишневого сада» – легкость руки; к репетициям приступали в состоянии счастливом. Но в ходе работ случился перепад. На вопросы о «Саде» за три недели до первого представления К. С. пробовал отвечать, пошучивая: «Он пока не цветет. Только что появились было цветы, приехал автор и спутал нас всех. Цветы опали, а теперь появляются только новые почки… Только когда сбуду эту постановку, почувствую себя человеком»[21].
Как бы ни утвердилась в дальнейшем судьба шедевра (а спектакль «Вишневый сад» – шедевр), в час его появления театр ощущал несогласие автора и жил растерянно. Это словцо Чехова; тот рекомендовал знакомцу-петербуржцу задержаться с приездом: «думаю, не раньше масленицы наши актеры придут в себя и будут играть… не так растерянно…»[22].
В Москве «Вишневый сад» после премьеры ставили чуть ли не каждый вечер, успех был неустойчивый. В Петербурге принимали лучше, К. С. телеграфировал автору: «В труппе большой подъем. Я торжествую. Поздравляю». В той же телеграмме оценивал комплименты прессы: «Мало понимают»[23].
«Чехов на сцене московского театра предел совершенства, в смысле полного совпадения идеи и формы, в смысле соответствия замысла и воплощения. Не знаешь, где кончается Чехов и где начинается сцена. До такой степени одно дополняет другое, до такой степени одно соответствует другому». Д. В. Философов в «Петербургской газете» разговор о совершенстве сливал с разговором об исчерпанности мотивов и средств[24].
«„Вишневый сад»“ не дает, в сущности, каких-либо новых, неизведанных впечатлений. Все это, за немногими разве исключениями, Чехов показывал и в своих предыдущих пьесах»[25]. Юр. Беляев грубоват, как грубовата газета, где он печатается (суворинское «Новое время»), но и Зинаида Гиппиус, с ее изощренным умом, в журнале высоколобом («Новый путь», майский номер 1904 года), в сущности, также находит Чехова совершенным и остановившимся. Современный театр, пишет она, продолжит шествие без него.
Гиппиус и Максим Горький ненавидели друг друга стойко, равно как оба порознь ненавидели газету Суворина, но Горький о «Вишневом саде» писал то же еще жестче[26].
Станиславский так не думал. Но доискивался, откуда у других может сложиться такое впечатление. Доискивался, почему не рад спектаклю драматург. «…Мы осуждали себя за то, что не смогли с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе»[27].
В последнюю свою встречу с Чеховым Станиславский привозил автору новый макет: декорацию последнего акта «Вишневого сада» облегчали, покидаемый дом обретал прозрачность. Чехов в этот день рассказывал Станиславскому «канву своей будущей пьесы».
Станиславский пересказывал ее в интервью летом 1914-го.
Верил ли К. С. десять лет спустя после смерти Антона Павловича, что тот мог бы осуществить замысел, которым делился? «Он мечтал о новой пьесе совершенно нового для него направления… Судите сами»[28]. В финале был затертый близ полюса громадный корабль. Белый призрак женщины скользил по льдам.
Для Мейерхольда «совершенно новое для Чехова направление» виделось в уже написанном «Вишневом саде». Мейерхольд успел поставить пьесу у себя, спектакль в Камергерском увидел позже. «Мне не стало стыдно за нас»[29].
Мейерхольд писал Чехову, как «Вишневый сад» слышится ему: «Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссер должен уловить ее слухом, прежде всего. В третьем акте на фоне глупого „топотанья“ – вот это „топотанье“ нужно услышать – незаметно для людей входит Ужас. „Вишневый сад продан“. Танцуют. „Продан“. Танцуют. И так до конца… Веселье, в котором слышны звуки Смерти. В этом акте что-то метерлинковское…»[30].
Мейерхольд спешит уверить: сравнил потому лишь, что не нашел точных слов («Вы несравнимы в Вашем великом творчестве»). И тем не менее.
Письмо, посланное из Чаадаевки (Самарская губерния) 8 мая 1904 года, адресата в Москве застало (дата отъезда в Баденвейлер – 3 июня). Оно могло подсветить фон последних встреч Чехова и К. С.
Там же в Чаадаевке Мейерхольд набрасывал ответ Зинаиде Гиппиус. Чехов отстал от шествия театра? «Нет, кажется, наоборот». Это МХТ потерял ключи к своему автору, автор же в последней своей пьесе нов и таинствен. Статья, впрочем, не дописана.
От «Вишневого сада» в постановке Товарищества новой драмы остался чертеж мизансцены третьего акта. Режиссеру – можно понять – важны замыкание «grand rond», многочисленность «топочущих». Ни у рецензентов, ни у мемуаристов подтверждающих описаний нету. По-видимому, Мейерхольд при всей его решительности напролом к своей концепции не пошел.
Но повторим предположительно: его письмо могло подсветить последнюю встречу Чехова и К. С., их сдваивавшиеся соображения о Метерлинке и о «Вишневом саде».
Станиславскому вспоминалось, будто Чехов хотел в постановке Метерлинка музыки – внефабульной, не ищущей своему присутствию оправдания[31]. Именно так она и была там введена, не принеся удачи. Но неудачи и шатания с Метерлинком целительно для себя воспринимал «Вишневый сад», медленно обретая глубинную музыкальность.
Путь к глубинной музыке был обозначен уже в режиссерском экземпляре «Вишневого сада», с годами звуковая сфера спектакля стала совершенна. По всей пьесе, подсказывала ремарка К. С., слабый треск полов, осыпается штукатурка – тут не сигнал про надобность ремонта, а что-то похожее на то, как по осени осыпается сад. В диалогах бытовые ноты не глушили музыкальности дуэтов и трио, квартетов и ансамблей. Слышные на сцене голоса действующих лиц и чуть подыгрывающие им домашние шумы оказывались словно внутри иного, несравненно большего звукового шара.
20
Там же.
21
КС-9. Т. 7. С. 521.
22
Чехов А. П. ПСС и писем: В 20 т. Т. 20. М., 1951. С. 210.
23
КС-9. Т. 7. С. 534.
24
Петербургская газета. 1904. 3 апр. Цит. по: Периодика МХТ1. С. 397.
25
Новое время. 1904. 3 апр. Цит. по: Периодика МХТ1. С. 403.
26
См. в письме К. П. Пятницкому, октябрь 1903 г.: «Нового – ни слова. Всё – настроения, идеи, если можно говорить о них, – лица – всё это уже было в его пьесах. Конечно – красиво, и – разумеется – со сцены повеет на публику зеленой тоской. А – о чем тоска – не знаю». Цит. по: М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания. М., 1951. С. 153.
27
КС-9. Т. 1. С. 347.
28
См. интервью К. С. Станиславского (Речь. (СПб.). 1914. 2 июля).
29
Наследие. С. 349.
30
Там же. С. 350.
31
См. в интервью, которое К. С. давал «Театральной России» (СПб., 1905. № 18): «…непременно он хотел, чтоб мы его [Метерлинка. – И. С. ] под музыку играли: „какую-нибудь этакую мелодию, необыкновенную, пусть играют за сценой, что-нибудь грустное и величественное“».