Дом коммуны

Потянулись долгие и тяжелые дни. Кое-кто из матросов не выдерживал, срывался на отчаянный крик, заявлял, не стеснясь предательских слез, что он хочет жить, а не кормить рыб. Тех, как могли, утешали, успокаивали более закаленные морем матросы и офицеры. Другие писали письма своим родным... Прощальные письма. Написал такое письмо и Степа Хоменок. Закончил его словами: «За Сталина! За Родину!»

Несколько дней тянулосьь то ожидание. Регенерирующее приспособление вырабатывало все меньше и меньше кислорода, началась кессонная болезнь — сонливость, вялость... Надежд на спасение оставалось с каждым днем, с каждым часом все меньше и меньше, вот тогда и вспомнил впервые Степа Хоменок про Бога. Он где-то там, над лодкой, над толщей холодной морской воды... Далеко. Весьма. Услышит ли? Увидит ли? Бог услышал, Бог увидел их, подводников, и спас.

И когда прочел Хоменок надпись на дощатом заборе, каким был обнесен Дом коммуны, то вспомнил не только то тревожное военное время, но и Бога. Да, правильно написал кто-то: «Бог вас видит». Степан Данилович подтвердит, он любому может сказать это при случае прямо в глаза, хоть и не считает себя особо верующим человеком. Верит настолько, насколько воспитала система, пронизанная ненавистью к религии. Не молится, а — верит, это две большие разницы.

Вот тогда же, задыхаясь в подлодке, борясь за жизнь, — старались как можно меньше двигаться, чтобы экономить силы, — он и решил для себя: если останется жив, то построит такой дом, в котором будет широкая стеклянная стена, через которую бы он мог смотреть на белый свет... на родное село... на город... на людей... на солнце... на дождь... на снег... на деревья... На все то, чего не видел на дне Баренцева моря, а что грезилась ему... снилось... виделось...

Однако дом так и не построил — не за что было. Благодарить надо вагоноремонтный завод, что выделил квартиру-ячейку в Доме коммуны, где жить тогда считалась большой удачей. Этот дом был в центре, рядом с автобусным и железнодорожным вокзалами, на первом этаже — торговые лавки, ремонтные мастерские. Одним словом, все под рукой, одним словом, — лучший дом в городе, можно и так сказать!..

Теперь вот у него есть это окно. Хватает обзора. Смотри только, удивляйся-радуйся, если есть чему. И он нисколько не жалеет, что не получилось осуществить ту свою мечту, рожденную на умирающей, но спасенной подводной лодке, — построить стеклянную стену...

А то письмо, что писал он для своих родных на случай, если экипаж погибнет, а кто-то из потомков его обязательно найдет, он привез домой, но не сберег. «За Сталина!» Не отрекается, писал так. А потом, в Норильске, не раз укорял себя за эту, как считал сам, слабость. Когда вернулся из Гулага, порвал письмо на мелкие клочки.

Володька в тот день так и не появился у Хоменка. Что интересно, Хоменок не сердился на него. Даже где-то внутри и порадовался: значит, будет жить партия, когда они не справили по ней поминки. Хотя, по-человечески, тревожился: что могло случиться с Володькой?

Такого еще за ним не водилось, чтобы ушел за вином и не вернулся...

Раздел 4. Форпост

Иногда Ларисе Сергеевне снится один и тот же сон. Будто бы едет она в поезде на Восток, в вагоне много людей, тяжело дышать, очень-очень хочется пить, а над головами бешено, до глухоты в ушах, ревут вражеские самолеты... Не доедем?.. Погибнем?.. Да и были же мы в той далекой Уфе, зачем второй раз?.. Что, опять война?.. И от взрывов она просыпается. И радуется, что это был всего-навсего сон. А потом еще долго лежит в теплой постели, и воспоминания, одно за другим, тревожат, будоражат память — нету им покоя, думам тем!..

Все помнится до мелочей, и что интересно, с годами острее и острее. Словно все было только вчера. Вот-вот. Она охотно оглядывается назад, припоминает, как девочкой впервые привел ее папа в Дом коммуны, показал квартиру: здесь мы будем жить, доченька. Отец, Сергей Иванович Журавель, был парторгом на вагоноремонтном заводе, носил строгий черный костюм и белую сорочку, и когда Лора была совсем маленькая, высоко подбрасывал ее — казалось, под самые-самые облака. Она пугалась сначала, боялась, что отец не поймает ее, уронит на землю; однако позже начала понимать, что такого никогда не могло случиться, потому что тот человек, который подбрасывал ее, словно перышко, так высоко над собой, — самый надежный, самый хороший человек на земле. И когда в первый день войны в небе озверело заревели вражеские самолеты и начали сбрасывать на город бомбы, жильцы Дома коммуны, не паникуя, спускались в бомбоубежище. Там исчезал страх, так как оно настолько было глубоким и надежным укрытием, что в нем не всегда были слышны взрывы и стоны рушившихся строений. Там — был другой мир. Отец Лоры стоял тогда перед толстой металлической дверью, что вела в бомбоубежище, просил не спешить, не устраивать толчею, объяснял соседям, что все они успеют укрыться. Но для этого должен соблюдаться порядок. И помогал, кому требовалась помощь, спускаться по ступенькам вниз.

Тогда, в первые дни войны, люди несколько раз прятались в бомбоубежище. Чуть позже завод был эвакуирован, а с ним — и рабочие. Дом коммуны опустел. Помощник коменданта дома Орефьев, немолодой уже человек, — а он оставался, пожалуй, один на все квартиры и этажи, — имел не шибко геройский вид: хоть и старался, бедняга, держаться мужественно, однако чувствовал большую ответственность, что легла на него — беречь, насколько такое возможно, Дом коммуны, — и потому волнение выдавало его: перекладывая из кармана в карман большую связку ключей, время от времени поправлял на голове кепку, а потом, как только отошел от вокзального перрона поезд с последними отъезжающими в Уфу, как-то совсем растерянно махнул рукой и, склонив голову, неуверенной походкой направился домой.

А маленькой Лоре в Уфе часто вспоминался тот большой и красивый Дом, где они, малышня, жили счастливо и беззаботно. В особенности хорошо было ей в пионерской комнате. Там они пели, танцевали, учили на память стихотворения, а потом нередко показывали концертные программы своим родителям. Аккомпанировала им красивая и кокетливая пианистка Лиза. Хоть она была и молодой, ее называли уважительно Митрофановной. В комнате имели место и атрибуты пионерской жизни — барабан, горн. Пионерскую комнату позже начали называть форпостом, детям это слово нравилось, потому было только и слышно: «Я в форпост!», «Мы — в форпосте!» Пионервожатая Слава всегда была очень рада, когда дети прибегали к ней в форпост. Они вместе мечтали, что наступит тот день, когда люди — все люди, а они, из Дома коммуны, возможно, и первые! — будут жить всегда дружно и зажиточно, и, надо полагать, всем на свете тоже будет весело и хорошо.

А еще — это кино, просто чудо какое-то! Раз в неделю, обычно в субботу, широкий просторный двор становился зрительским залом. Кто раньше приходил, тот занимал место на скамейках, что стояли на зацементированной площадке, а кому не находилось где сесть, тот приносил свою табуретку. Люди с табуретками приходили во двор даже из соседних кварталов: в Доме коммуны — бесплатное кино, как же пропустить такое счастье! Шли сюда как на праздник. И всем хватало места.

Как-то Лариса Сергеевна, а ходила она уже с клюкой, пришла во двор своего детства, еле продралась через строительный хлам — щебенка и мусор повсюду. Графские развалины, не иначе!.. Долго стояла во дворе. Вон там была та котельная, там — кинозал. Три подъезда, как и раньше. Дверей нет. Окон также. Раньше лишь бы кого сюда и в уборщицы не брали. Строго относились к каждому. Да и люди не мусорили. Поэтому всегда было чистенько, аккуратненько повсюду. Дом обслуживали свои слесари, свой портной, свой сапожник. Сапожником был Эпштейн. По углам дома, со стороны проспекта Ленина, находились ларьки: в одном продавали разные сладости, фирменные пончики и пирожки, а в другом, если не изменяет память, мужчины пили пиво из лобастых бокалов. На первым этаже — торговые лавки. Лариса с подружками тайком от родителей бегала смотреть, чем там торгуют. Словно на экскурсию в музей, и когда девочки видели на полках рулоны красивой мануфактуры, то представляли себя принцессами в шикарных платьях и платках.