Дом коммуны

Раздел 17. Крах

Так хорошо все начиналось, так красиво! Бывало, только открывали сейф, как из него сыпались на пол пачки денег: хоть ты ногой затаптывай их назад, деньги те. Не умещались. Николай Валентинович, здесь надо отдать ему должное, для своих работников денег не жалел, законы не запрещали платить им столько, насколько была возможность. И он платил. Обедать ходили только в рестораны, обязательно на столе стоял запотевший, весь в капельках-слезках на тонком стекле, графинчик, и поэтому, конечно же, с холодной водкой, а в конце каждой недели — обязательная баня. Иного транспорта, чем такси, не знали. Затем пригнали откуда-то из Сыктывкара, что ли, подержанные «Жигули». Гуляй, губерния! Они думали, что так будет вечно. А потом такие туристические фирмы начали появляться одна за одной, и работать стало намного труднее: конкуренция, ничего не поделаешь. Николай Валентинович начинал жалеть, что распылил много денег, пустил по ветру, не вкладывал их, как другие, в развитие бизнеса. Здесь он и действительно дал маху. Можно же было давно приобрести недвижимость, кроме организации выездов за границу делать еще что-то, подстраховаться, открыть хоть бы ту типографию, что ли. Не идет одно — идет другое. На что есть спрос, в том направлении и ведется деятельность. Так нет, видел у себя только под носом, не смотрел вперед, о чем и пожалел. Надо было бросить вперед, чтобы найти сзади. Теперь получай: несколько его сотрудниц, уже довольно опытных и добросовестных, переманили другие фирмы, что и вовсе поставило вопрос о существовании фирмы, а ее директору испортило и без того никудышное настроение. Все труднее стало арендовать автобусы, а своего «Мечта» не имела, хотя, чтобы работать с солидной прибылью, их нужно было несколько. Деньги ходили по рукам: ты — мне, я — тебе. Все крутилось, словно в каком-то водовороте, и верх брал тот, кто был покрепче. Кто давал в конвертах. Такая появилась мода. Ему нечего было давать. Директор «Мечты» вскоре почувствовал, что терпит полный крах. Было очень больно от этого, однако что делать, как быть дальше, — не знал. Словно воткнулся лбом в какую-то толстую и высокую — непреодолимую — стену, и как пробить ее или перелезть — ну, не видел никакой возможности, и все тут. Тупик. Перспективы не предвиделось.

Теперь же, нахватав долгов, думал как-то разрешить вопрос с приобретением автобусов, хотя бы двух для начала, уже и подыскал, где их можно было взять дешевле, а здесь — гиперинфляция, деньги обесценились в один момент, стали, можно сказать, обыкновенными бумажками. А ведь их надо отдавать. Кредитор наступал, требовал, иначе обещал применить самые худшие меры... Николай Валентинович не на шутку испугался за свою жизнь и надолго исчез из города. Только правду говорят, что от себя не убежишь. Нашли его и там, где прятался. Забрали квартиру, «Жигуленка», всю оргтехнику, в том числе и компьютер.

Катерина Ивановна, когда прослышала о крахе внука-бизнесмена, долго пила валерьянку и не показывалась во дворе. Особенно жалела свою квартирку, уютную, теплую и всегда ухоженную. Так хорошо жилось в ней! И на тебе! Ума не приложить, что делать. А Колька не показался, паршивец. Нет, пришел бы сам, все рассказал, как было, так должна от других людей узнавать о его приключениях.

Посочувствовала ей и Лариса Сергеевна:

— Как же так, как же так! Но вы, Катерина Ивановна, держитесь. Ну что поделаешь, если жизнь такая?

Выбрав день, когда у Ивана Ефремовича, мужа Ларисы Сергеевны, был выходной, они вместе поехали в Минск. За урной. Чтобы раз и навсегда положить конец всем мытарствам с ней. С пенсии Катерина Ивановна купила билеты в два конца, взяла плацкарту. Иван Ефремович, который был у Ларисы Сергеевны не первым мужем и явно моложе, всю дорогу спал. А Катерина Ивановна думала. О своей жизни. О Кольке-дуралее, который связался с этим ненасытным идиотским бизнесом и потому остался гол как сокол. Наказал, получается, и ее. Ой, как наказал! Боже-е! Скажи кому — не поверят! Такого предвидеть она никогда б не смогла и в самом страшном сне. Выгнал, а иначе и не скажешь, из квартиры на улицу. Жизнь прожить в достатке, быть офицерской женой и иметь такой высокий авторитет при живом муже у родственников и знакомых,— и вдруг, в одно мгновение, остаться у разбитого корыта. Все пошло кувырком. Ай-я-яй! Ну, хорошо, сегодня пока она еще живет у Софьи Адамовны, а завтра? Не станет той, что тогда? Кому она, старуха беспомощная, беззащитная, нужна будет? Кто это станет держать квартирантку, которая всю ночь кашляет, топает то в туалет, то на кухню, чтобы проглотить таблетку, то включит свет, то выключит. Да что там говорить!..

И она, Катерина Ивановна, представив свой завтрашний день, пребывала в большой растерянности, в таком отчаянии, что не хотелось жить. Умереть — и никаких тебе ни проблем, ни внуков! Но чтобы легко. Чтобы уснул — и не проснулся. Однако она понимала, что Бог не наберется для всех такой легкой смерти. Много желающих — чтобы легко...

Николая наконец привезли из крематория и похоронили на городском кладбище — в Осовцах. Груз, что тяжелым камнем лежал на сердце Катерины Ивановны, отпал, стало так легко, что она и забыла на какое-то время о квартире, которая ей всю душу выела и которой лишилась не по воле внука, а по мягкости своего характера, как думала сама. Эта боль как-то утихла сама по себе, все забылось постепенно, зарубцевалось, и она больше не вспоминала о ней, квартире. Точнее — старалась не вспоминать, всячески гнала мысли о ней прочь. Утешала саму себя: сколько тут осталось, как-нибудь доживу. А что изменится, если казнить себя? Ничего. Все равно ей пока лучше, чем Николаю. Надо было давно так сделать, не надеяться ни на кого, а привезти его и похоронить. А то задержался он, в Минске-то, Николай.

На кладбище кроме Ларисы Сергеевны и Ивана Ефремовича было еще несколько человек, в основным прежние соседи. Там и помянули его, Николая. Пожелали — лучше поздно, чем никогда: пухом земля.

Колька же так и не появился...

Раздел 18. Хоспис

Сегодня здесь ждали из города художников. Коридор, который служил актовым залом, широкий и вместительный, готов был уже с утра принять гостей — блестел выкрашенный в коричневый цвет пол, сияли свежестью рамы на всех картинах, а где надо было, и сами полотна, подаренные мастерами кисти, а для хосписцев были поставлены в четыре ряда мягкие стулья и кресла, дополнительно, чуть в сторонке, — несколько табуреток. Здесь такая оказия: в больнице все старые, слабые, поэтому никто никогда не знает, сколько человек может прийти на встречу.

Художники позвонили, что выехали, поэтому обитатели хосписа начали занимать свои места. Кто — на костылях, кто едва переставлял ноги, опираясь на палочку или клюку, а кто и держался бодро, молодцом. Один дедок надел даже пиджак, на котором много наград, и время от времени поглядывал на них: ну, как, граждане? Это вам не хухры-мухры. Я — ветеран войны. Самый настоящий. Что, не знали? Нескольких бабушек, привели под руки женщины в белых халатиках. Их посадили впереди. Они отрешенно смотрели в одну точку, не решаясь, видимо, пошевелиться из-за своей немощности, мало верилось, что им будет интересно слушать художников. Художников — это громко сказано. Приедут также писатели, актеры драматического театра, самодеятельные артисты. Выступающих всегда больше, чем слушателей, как и каждый раз, когда здесь отмечается день престарелых людей.

Катерина Ивановна принесла с собой табурет, села под пальмой, и так получилась, что она была чуть поодаль от других старых людей, среди которых она жила уже почти месяц. Не хотелось, ой как не хотелось ей, еще довольно интересной и резвой, показывать гостям, что она такая бессильная, как и остальные. Чтоб не подумали чего. Вроде бы те, художники-артисты, только и будут поглядывать на нее, задаваясь вопросом: а почему это она, тетка вон та, сидит здесь? Каким образом попала сюда? Ей же можно еще семечками на базаре торговать. Но Катерина Ивановна, когда устраивалась поудобнее под пальмой, для чего и принесла табурет из палаты, рассчитывала на большее — ей, чудачке, почему-то хотелось замаскироваться под работницу хосписа, представляя себя уборщицей или еще более высоким лицом по здешним меркам. Однако рядом села, сопя и покрякивая, соседка по палате Митрофановна и все испортила. Еще и плечом прислонилась к ней, словно уснула. А так не хотелось Катерине Ивановне, чтобы видели, что и она своя, хосписовская.