Дом коммуны

— Мне хоть на небе угол, а я Дом коммуны должен видеть каждый день! — говорил он громко и твердо кому надо. — Прошу по сути. И хочу гарантию, что впоследствии после ремонта вернусь в свою комнату. Даете гарантию? Нет? Я, говорите, не доживу до того времени, когда закончат ремонт? А вы меня, знаете что, в гроб не загоняйте раньше времени! Не надо! Хоменок не из таких! Давайте мне жилье, чтобы я был один и чтобы окно было на Дом коммуны! Как хотите!..

Вскоре ему подобрали такую квартирку, надеясь, конечно же, что он откажется, ведь та была на последнем, четвертом, этаже. Инвалид ведь, без ноги, как он будет забираться в свое гнездо, как выходить во двор? Не на парашюте же. Но просчитались. Хоменок сразу согласился, и лицо его светилось, был доволен, словно о той квартире он только и мечтал.

— А как буду подниматься-спускаться — мое дело, — подмигнул он тем людям, добившись своего.

Здесь и обустроился. Теперь вот Хоменок и видит все, что делается на улице, перед Домом коммуны, опускается на землю крайне редко, не ремонтирует испорченный телевизор и размолотил кулаком давеча динамик, который что-то не то, на его взгляд, выдал в эфир. На газету тоже жалеет денег. Да и зачем она, газета? Про все новости ему своевременно рассказывает Володька, а когда еще приврет — а он на это великий мастак, симбиоз актера и поэта-фантазера, шибко проворен — то Хоменок сыт тогда ими, новостями, по адамово яблоко. Ходит и в гастроном Володька за продуктами. Обязательно приносит выпить. Без стопки теперь Хоменок не обходится. Даже среди ночи не ленится вставать, топать к столу, булькать в стакан, выпивать и закусывать чем-нибудь. Обычно килькой, сухой и в норму соленой. Этот продукт он особенно уважает — и по карману, и много сразу не съешь, да и на всех, если что к чему, хватает. Конечно, от бутылки определенная часть перепадает Володьке. Он работает на областном радио корреспондентом и за каждое слово, выпущенное в эфир, получает гонорар. Не будет же он распинаться и перед Хоменком за так. Да и в очереди стоять надо нередко, терять время, а оно, время, как известно, дорого стоит. Так что, уважаемый Степан Данилович, пожалуйста, будь щедр. А у Володьки это как будто бы еще полставки к основной работе. Другой раз он приходит к Хоменку не один — толокой, и тогда здесь стоит гул и непрестанно звучат песни на всех языках мира, а в стену кто-то из соседей обязательно агрессивно стучит, чтобы замолчали, безобразие потому как, поздно уже. Обычно угрозы и просьбы действуют. Прощаются долго, обнимаются и хвалят непрестанно хозяина за гостеприимство. Хоменок привык к этому, и хоть наравне, как обычно, брал стопку с гостями, изумляется, отчего это они так крепко захмелели, совсем раскисли, вишь ты. Слабаки. Э-э, так и есть!.. А молодые же. Что значит не умеют, не умеют пить. Только орут. Чего уже и не отнимешь у Степана Даниловича, так этого: сколько ни пьет, а никогда пьяным не бывает. Ну не получается осилить его водке, свалить. Потому и утром он как штык сидит перед окном, смакует чай и изучает, что делается на улице. Володька же, когда заночует у него, а такое бывает нередко, стонет, недотепа, просит у хозяина хоть какой грамм, на что получает, как правило, отрицательный ответ.

— Тебе ж на работу. Иди. И не морочь голову!..

— Да что мне работа! — хорохорится Володька, показывает хозяину мутные глаза. — Ты же знаешь, как меня там ценят. На руках, можно сказать, носят. Если бы не я!.. Нет, ты вот скажи, ветеран: а кто лучше меня поэтический репортаж сварганит? В рифму? А? Только Володька! То-то же! Так что, не капнешь?

— Нет. Доза.

— «Доза». Да мне и слово никто не скажет, когда и похмелюсь. Они без меня разве что могут? Кто без моего голоса будет то радио слушать? Ну, Данилович! Найди что! Не томи! Умираю же!..

— Твое дело, — спокойно отвечает, не отворачиваясь от окна, Хоменок.— На одного человека больше, на одного меньше... Кто заметит?

— Заметят, Данилович! Заметят!

— И ночуй следующий раз у себя дома. Что-то ты зачастил ко мне да ко мне. Кислорода и так не хватает. Вишь, как перегаром надышали, едрена вошь!..

Володька оправдывается, в голосе чувствуется определенная решительность:

— Да не хочется мне домой идти, знаешь же! Не могу на Нинку смотреть! В парторганизацию накапать собирается. Эх, баба! Где твой, хоть и короткий, хоть и куриный, ум? Ну что с нее, глупой, возьмешь, кроме анализов? Тьфу! Чего мне домой переться? Лучше голодать, как говорят умные люди.

— Это с какой стороны посмотреть, — рассудительно говорит Хоменок, нахмурив лоб.— С твоей — да, накапает. А поставь себя на ее место.

— Ну, ты политрук! Так найдешь или нет?

Хоменок наконец сдается. Знает Влодьку: все равно найдет что выпить, выпросит у кого хочешь на бутылку, поэтому не стоит уже портить отношений: как ни крути-верти, а ему, Хоменку, без Володьки тоже непросто будет. Наливает в стакан до половины.

Володька вскакивает, на удивление легко, энергично, берет стакан, но пьет не сразу. Вот тут-то и наступает определенная пауза. Морщится, отворачивается, фыркает, а затем, зажмурив глаза, осуществляет все же приговор вину — одним махом глотает его и определенное время стоит как вкопанный на месте, не шевельнется. Ждет, когда вино начнет разогревать его внутри. В отличие от Хоменка, — не курит, что старика немало удивляет: как это так — пить и не курить? Он не может этого понять. Такого не должно быть. Пьет — и не курит? Непорядок, где-то что-то, по его определению, не так, как должно быть...

Вчера Володьки не было. Значит, заявится сегодня. Хоменок сидит перед окном, возится с куревом и следит за жизнью на улице, поглядывает на окна Дома коммуны. Во многих уже нет стекол, а где-то вырваны и рамы. Живьем. Начинается ремонт, значит!..

А в то время, когда Хоменок сидел перед окном и сосал уже опротивевший ему самосад, Володька, которого он ждал, находился в цирке, где не только слушал лекцию о международном положении, но и кропал стихи в тетрадке для конспекта: привычка еще со студенческих лет, благодаря которой издал две, хоть и тонехонькие, но все же книжечки, для детей. В течение последнего времени политзанятия проводились под куполом цирка, где собирались представители творческой интеллигенции — художники, журналисты, артисты театров и филармонии. Стол для лектора ставили прямо на арене, за спиной — политическая карта, и тот, подглядывая время от времени в конспект и развлекаясь указкой, не только рассказывал последние новости, но, наверное, и представлял себя не иначе как известным артистом цирка. Никак Никулиным или Карандашом. И вот в самый разгар лекции аудитория взорвалась от смеха. Растерялся и лектор. Вечером в цирке должно было пройти представление, и какой-то шутник умышленно, не иначе, выпустил на арену двух дрессированных кабанчиков, и те начали, как заведенные, выписывать круги по арене. Лектор махал на них руками, почему-то вспомнил кур, кышкал и кричал «Ату!», и тогда они бегали еще быстрее: приняли, видимо, его за дрессировщика, а выход на арену посчитали настоящим, плановым, тем более, что творческая интеллигенция хлопала, не жалея ладоней, еще громче, наверное, чем на настоящем представлении. Аплодисменты, наверняка, были для кабанчиков большим стимулом.

Политзанятия дали крен. Были скомканы, как туалетная бумага, а политинформатора кабанчики вчистую сбили с толку. Пока искали того шутника, поэт Володька несколько раз умышленно цыкнув на неизвестного супостата, чтобы услышали его звонкий голос и запомнили, что и он здесь был, под шумок сорвался с лекции и вскоре взахлеб рассказывал Хоменку про новый и невероятно оригинальный номер, который только что ему посчастливилось бесплатно увидеть в цирке. «Такого цирка я никогда не видел! Политинформатор, понятное дело, еще не пришел там в себя! Г-га!..» Старик улыбнулся, потом, сдвинув брови к переносице, забулькал в стакан, показал взглядом на него:

— Выпей. Твое.

Разобравшись с вином, Володька довольно убедительно сообщил, что вскоре у него будет легковая автомашина, посмотрел сразу же в окно и, увидев первую, что попалась на глаза, легковушку, а подвернулась новенькая черная «Волга», ткнул пальцем: