Если нам судьба…

– Кое-что я вам расскажу, не все, конечно, но ведь и вы всего не говорите. У Паши Матвеева была фотография этих мальчиков, он их братьями называл. Мать их к нему на свидания каждые выходные приезжала. Не положено, конечно, но распоряжение сверху было – разрешить. А после 86-го, как мать Павла умерла, он эту молодую женщину стал мамой называть, точнее мамулей.

– А как звали эту женщину и мальчиков? И, может быть, вы знаете, кто дал такое распоряжение? – Не помню, – это было сказано таким тоном, что без объяснений стало понятно: знаю, но не скажу. – Петр Афанасьевич, а чем здесь Павел занимался, ну, кроме как учился. Он же что-то делал, может быть, планировал что-то. Уж вы-то должны были знать.

– А вот это, Елена Васильевна, из области вашего матушкой-природой заложенного любопытства, и к поискам вашим никоим образом отношения не имеет.

– Не имеет, Петр Афанасьевич, не имеет. Но согласитесь, что Павел Андреевич – личность настолько интригующая, что и поинтересоваться не грех.

– Не влюбились ли вы в него, часом? Если так, то зря. Пустое это. Ну да ладно. Павел здесь времени даром не терял, учился много: французский вот выучил. У нас в то время учительница музыки хорошая была, а у него слух идеальный оказался, так она его на гитаре играть научила, петь. Старинные романсы у него особенно душевно получались, на всех концертах выступал. Читал много, особенно по русской истории. Библиотека-то у нас богатейшая, чего только нет, а его, кроме всего прочего, туда еще и работать определили. Тоже по распоряжению сверху, место ведь самое престижное, как теперь говорят. Так его оттуда вытащить нельзя было, разреши ему, он и ночевал бы там.

Донин вспоминал о Матвее с удовольствием, видно было, что тот ему симпатичен: – Сила в нем не мальчишечья была, а взрослая, мужская уже, так что задевать его опасались. Один раз только, помню, драка была. Даже не драка, а так, не пойми что. Появился у нас тут один папенькин сынок из Москвы и, не разобравшись толком, учительницу музыки, что с Павлом занималась, проституткой назвал. Мол, знаем мы эту музыку, сами так играть умеем. Ну, Павел ему пощечин и надавал, да так, что у того из носа кровь пошла. Новичок было в драку полез, а ему сказали, что Павел за убийство здесь находится, он и притих, гнида такая.

Донин даже передернулся от отвращения.

– Павла-то он стал стороной обходить, так вздумал над мальчонкой одним измываться, Вадиком. А тот постоять-то за себя не мог – маленький, слабенький, да еще и хромал сильно. Славный такой малец, умненький, тоже из библиотеки вытащить было нельзя, учился хорошо. В его дворе шпана всякая над бездомной собакой издевалась, так он, Кулибин малолетний, взрывное устройство, простенькое такое, под скамейку, где они обычно сидели, подложил, ну и рвануло. Пострадать-то никто не пострадал, но шуму было много. И как он к нам смог попасть, до сих пор не пойму? Бабушка старенькая у него одна только и была, видел ее как-то, когда она приезжала, такая чистенькая старушка. Так вот, что уж там произошло, не знаю, и свидетелей не было. А только, когда гнида этот из больницы вышел, то его быстренько в Грибники перевели.

По-видимому, именно этого выросшего уже мальчика я и видела в офисе Матвея. Да, умеет он окружать себя преданными людьми.

И показывая, что разговор окончен, Донин встал из-за стола.

– А переживал он, что военным ему уже никогда не стать, из-за судимости. Вот и все, Елена Васильевна. Что мог сказать, то сказал.

– Спасибо, теперь я знаю, где близнецов искать. Петр Афанасьевич, ведь кроме вас никто, наверное, так хорошо Матвеева не знает. Почему вы сказали, что пустое дело?

– Обиделись? – Донин улыбнулся, – Не надо, не расстраивайтесь. Дело совсем не в вас. Просто для него на свете существует только одна женщина – та, которую он мамулей называет. А все остальные – подсобный инвентарь, пусть и со всем уважением и галантностью, но души его они не заденут.

– Знаете, я почему-то уверена, что, как только я уеду, вы сразу же позвоните Матвееву и расскажете о моем визите, так ведь?

– Так, Елена Васильевна, так, и даже отказываться не буду – он ж мне не чужой. – Ну что ж, спасибо вам, Петр Афанасьевич, еще раз. Если я вам за помощь деньги предложу, вы меня куда пошлете?

– А то сами не знаете? Вы женщина взрослая, и адрес этот вам хорошо знаком. А благодарить меня не надо. Когда у человека такое страшное горе случается, то его в жизни должны какие-то якоря держать. Лучше всего дети. Да не смущайтесь вы так, ничего лишнего вы мне не сказали, только сходство мальчишек с отцом в карман не спрячешь.

Душу Матвея я, видите ли, не задену, думала я по дороге в город. А зачем мне, спрашивается, его душа? Что я с ней делать буду? Да и сам он мне не нужен, как, впрочем, и никто другой. Умный мужик капитан Донин, а здесь ошибся: принял мой интерес к делу Матвея за обычный и вполне объяснимый интерес женщины к красивому и богатому мужчине. Ну, да Бог с ним.

Дома я накормила Василиса и, сварив себе крепкий кофе, села сочинять письмо Власову. Что-то удержало меня от того, чтобы написать о Матвее подробно. Я только, не называя его имени, сообщила, что это очень богатый и известный в Баратове человек, правда, не без греха – был когда-то судим за убийство, совершенное в результате превышения необходимой самообороны, но судимость давно снята, и сейчас он глава процветающей фирмы.

Уже отправив послание, я задумалась, почему я не написала всю правду, но так и не смогла в себе разобраться. Просто моя интуиция, которой я безусловно доверяю, сказала мне: «Молчи», и я ее послушалась.

Проснулась я довольно поздно, хотя могла бы поспать и еще, но Васька, который обычно по утрам приходит сверлить меня взглядом, намекая на завтрак, не добившись успеха, запрыгнул на диван мне в ноги, а когда и это не помогло, переполз поближе к голове и тихонько замурчал, взывая к моей совести. «Обжора!» – укоризненно бросила я ему, чем нимало его не смутила. И он, убедившись в том, что разбудил меня, стал сползать с дивана, как обычно, гармошкой – сначала опустил на пол передние лапы, сладко потянулся, перенося на них свой вес и вытянув задние, и наконец весь оказался внизу. Он важно и неторопливо двинулся в сторону двери и только перед тем, как свернуть в коридор, обернулся на меня: «Ты что же, еще валяешься?». – «Ох, и разбаловала я тебя, Василис», – думала я, накладывая ему для разнообразия сухой корм.

Несмотря на насильственное пробуждение, настроение у меня было прекрасное – наконец-то в деле появилась ясность. Приободрившись под прохладным душем и приведя себя в порядок, я чуть ли не вприпрыжку отправилась на кухню, чтобы за чашкой кофе распланировать свой день. А собственно, чего планировать? Просто нужно съездить в Воронью слободку, которая находится в Привокзальном районе нашего города, и поговорить с теми, кто помнит Матвея, а там и до близнецов рукой подать.

Воронья слободка – название совершенно неофициальное, но к нему все давно привыкли. На самом деле это два стоящих углом друг к другу длинных дома, которые когда-то давно выстроило для своих рабочих управление железной дороги под коммунальные квартиры – в те времена и они были за счастье. Первоначально дома были заселены всеми подряд, в одной квартире могли жить слесарь, инженер и машинист, потому что все равны, любая работа почетна, и все остальное в этом духе.

Но со временем те, кто поприличнее, иначе говоря, кто не пил и нормально работал, получили отдельные квартиры или построили кооперативы. А в доме остались или те, кто не мог уйти, потому что не было денег на другое жилье, или человеческое отребье, которое все здесь устраивало: всегда находились собутыльники, в любое время дня и ночи можно было найти выпивку и женщину, погорланить песню и подраться. Освободившиеся из заключения люди, которые устраивались на железную дорогу рабочими по ремонту путей и получали в этом доме комнаты, приносили с собой дух уголовного мира.

Этот водоворот человеческих пороков затягивал все новые и новые жертвы. Выросшие здесь дети, не зная другой жизни, шли по стопам родителей: девочки рано становились вокзальными проститутками, а мальчики с детства воровали по мелочи, пока, повзрослев, не попадались на чем-нибудь более серьезном. То, что Матвею удалось вырваться оттуда, было чудом.