Страница 1 из 14
Письма: Николай Эрдман. Ангелина Степанова, 1928-1935 гг
С комментариями и предисловием Виталия Вульфа
От издательства. Когда книга готовилась к изданию, пришла скорбная весть: 17 мая 2000 года на 95-м году жизни завершились земные дни Ангелины Иосифовны Степановой.
1928-1935 гг.
Шел 1928 год. Я была замужем за Николаем Михайловичем Горчаковым, педагогом и режиссером Художественного театра. К этому времени я прошла трудный и счастливый путь артистки знаменитого театра; репетировала и играла со Станиславским, Книппер-Чеховой, Качаловым, Леонидовым, Москвиным, Тархановым, Кореневой, Халютиной. На моем счету уже значилось шесть больших ролей. Мы с мужем жили в Кривоарбатском переулке, дом наш — одну большую комнату — друзья любили за тепло и гостеприимство. К нам часто заходили коллеги-мхатовцы, писатели, художники. Всегда находилось, чем угостить их или просто накормить обедом, ужином. Частыми гостями были в доме Марков, Бабель, неразлучные тогда Олеша и Катаев, художники Дмитриев и Вильямс. Заходил и замечательный актер Театра сатиры, обаятельный Владимир Яковлевич Хенкин, остроумный, неутомимый рассказчик. Несколько раз мы принимали у себя Всеволода Эмильевича Мейерхольда с Зинаидой Райх и обязательно подавали на закуску соленые грузди, так любимые знаменитым режиссером. Много времени проводил у нас Владимир Захарович Масс: они с мужем работали тогда над инсценировкой мелодрамы «Сестры Жерар». Владимир Захарович и познакомил нас со своим другом и соавтором Николаем Робертовичем Эрдманом и его женой Диной Воронцовой. Мы подружились и в свободное время ходили всей компанией на выставки, концерты, в теа-клуб. Было весело и интересно.
Эрдман стал часто приходить к нам, приходил один, а потом стал приходить, когда я была одна... Возник роман, продлившийся ни много ни мало — семь лет. Первое объяснение, запомнившееся каждому из нас, произошло на 30-летии МХАТа в 1928 году. В то время Николай Робертович был уже знаменит, его пьеса «Мандат», поставленная Мейерхольдом, имела шумный успех, вокруг заговорили о появлении талантливого драматурга.
Чувство, возникшее к Эрдману, было так сильно, что заставило меня разойтись с мужем. Я переехала к своей подруге, актрисе нашего театра Елене Кузьминичне Елиной, Елочке. Ее брат, Николай Кузьмин Елин, уехал в длительную командировку, и мне предложили его комнату. Эрдман часто навещал меня там, приезжал он и в города, где гастролировал МХАТ, или где я отдыхала. Но всегда приезжал под каким-нибудь предлогом, и всегда мы жили в разных номерах гостиницы. Освободившись от супружеской опеки, окруженная вниманием мужчин, имея прозвище «прелестной разводки», я не стремилась к упрочению своих отношений с Эрдманом. Мне нравились и моя независимость, и таинственность моего романа. Жизнь текла не скучно: иногда счастливо, иногда обидно и грустно, но мы любили, дружили и привязались друг к другу.
Баку,
Оперный театр. Гастроли М.Х.Т.,
А. О. Степановой.
Через несколько дней после вашего отъезда я заперся в своей комнате, снял пиджак и ботинки и с головой нырнул в пьесу. Только вчера я из нее вынырнул. За все это время я ни разу не вышел из дому. В отвратительной бороде я сидел за столом, поклявшись всем дорогим на свете, а значит, и вами, Лина, не вставать из-за него, пока не поставлю последней точки. Вот почему я так поздно получил ваши письма и вот почему я так долго не отвечал. Много раз я отрывался от пьесы и принимался за письмо к вам, но, не дописавши его, принимался за пьесу. Кончалось это тем, что я в совершенном отчаянье рвал и то, и другое. Простите меня, милая, я очень виноват перед вами. Бог знает, сколько грустного вы передумали, не получая моих писем. Может быть, вы даже подумали, что я позабыл вас. Если вы так подумали, то вы тоже виноваты передо мной. Сегодня, по дороге к Массу, я проходил по Кривоарбатскому переулку и смотрел в ваши окна. До чего же мне было тоскливо, Лина. Я плюнул на Масса и шлялся по городу до самого вечера. Я шлялся по городу до самого вечера и думал о вас. К сожалению, должен прервать письмо. Завтра напишу еще. Не грустите, милая Ангелина. Целую. Николай.
Батум,
Чаква, Цихис-Дзири,
Ольге Алексеевне Ростовцевой — для А. О. Степановой.
Мне было очень хорошо с Вами. Я никогда не забуду Ваших утренних появлений со стаканом чая в руках и Ваших таинственных исчезновений ночью, о которых я узнавал только на другой день.
Я никогда не забуду Ваших слез и Ваших улыбок. Я никогда не забуду Харькова. Милая моя, длинноногая барышня, не грустите над своей жизнью. Мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье — это уже очень большое счастье. Я не бывал в тех краях, где Вы сейчас отдыхаете, но, судя по адресу, «который очень красив», у Вас должно быть чудесно. Не грустите же, Лина. Смотрите подольше на море и улыбайтесь почаще так, как Вы улыбались какому-то ферту в харьковском ресторане. Николай.
P.S. Сейчас получил записку, что нашу новую вещь не пропустила цензура, поэтому совершенно не знаю, смогу ли я куда-нибудь уехать. Как только узнаю, сообщу. Целую.
Я узнала об аресте Н. Р. Эрдмана и В. З. Масса... Вместе с горем пришло ясное осознание значимости Эрдмана в моей жизни, моей большой любви и привязанности к нему. Отчаянию не было границ, но не было границ и моему стремлению помочь ему. В те годы МХАТ курировал, как тогда говорили, «от ЦК партии», Авель Софронович Енукидзе[1]. Он был в курсе всех мхатовских дел, знал актеров, и великих, и нас, молодых, — одним словом, считался в театре своим человеком. Меня он опекал с отеческой нежностью: я была молода и внешней хрупкостью походила на подростка.
Шли дни, недели — ждали решения судьбы Эрдмана, и наконец стало известно о его высылке в Сибирь. Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня, что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно стены этого кабинета такого прежде не слыхали. «Хорошо, — сказал Авель Софронович, — я дам вам разрешение на свидание, и вы поедете в Сибирь, но обещайте, что вернетесь». Я обещала, сказав, что обязательно вернусь и буду продолжать играть на сцене МХАТа. А МХАТ в то время был великим театром, без него я не мыслила своей жизни. Енукидзе поинтересовался: как я живу и есть ли у меня деньги? Он дал мне номер телефона, по которому я смогу получить бесплатный билет до Красноярска и обратно. Я расплакалась и стала благодарить его...
Свидание на Лубянке, хотя и при третьем лице, состоялось, о нем Николай Робертович вспоминает в письмах. Мы произнесли всего несколько слов, а главное сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим...
Эрдмана сослали в Енисейск. Как только я узнала о его отправке, я стала ежедневно посылать ему открытки: хотела, чтоб они встретили его... Прожив долгую жизнь и вспоминая разные периоды своей жизни, не могу найти ничего похожего на ту молодую порывистость, бесстрашие, безудержную смелость в преодолении преград, стремление к самопожертвованию. Это бывает раз в жизни, это удел молодости!
Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр Первый им.Горького,
1
Енукидзе Авель Софронович (1877-1937) — советский государственный и партийный деятель. С 1922-го по 1935 год — секретарь Президиума ЦИК. Друг юности И. В. Сталина. В 1937 году был арестован и расстрелян.