Будочник

— Никак нет, ваше благородие, капли во рту не было, разрази меня господи!

— А позовите-ка сюда Петренка, он с тобой разговаривал.

И при одном имени этого свидетеля наглость у рабочего сразу пропадала, и сразу он винился во всем; так что в последнее время только и требовалось установить лишь факт, что Петренко был при этом, и никто уже запираться не смел, — такова была к нему вера.

Да я, если случалось куда отлучиться, то детей своих не на жену оставлял, а на Петренка.

Мы все засмеялись невольно, а старичок, взволнованный воспоминаниями, подлил себе в стакан коньяку и продолжал:

— Прослужил я этак с Петренком на станции лет пять и — ни сучка ни задоринки! К наградам его представлял ежегодно. А тут меня переводят в правление — агентом по всей линии… Ну, повышение, конечно, обрадовался я и семья… одного Петренка жалко.

Прощаюсь я с ним:

— Ненадолго, — говорю, — непременно переведу к себе, выхлопочу место с повышением.

— Спасыби, благодарим вам, пане, а то привык я к вам, дуже, нудьга будет! — и он смахнул с ресниц набежавшую слезу.

Мы обнялись с ним дружески. Новый начальник станции, мой наместник, отнесся к этому прощанию с саркастической улыбкой.

— Увидимся скоро! — крикнул я, отъезжая, Степану. — Да там и женю тебя.

— Та, може, и тэе… — улыбнулся в ус себе и Петренко.

Не успел я приехать в Тифлис и осмотреться, как получено было по телеграфу известие о крушении товарного поезда на бывшей же моей станции. Само собой разумеется, что я немедленно был туда командирован для совместного с судебным следователем расследования катастрофы, отягченной и человеческими жертвами: кондуктору переломило ногу, кочегару разбило голову.

Приезжаю. Новый начальник станции сейчас на меня:

— Вот ваш хваленый Петренко! Через него случилось несчастье, проспал, пьяный, сигнал, не выставил идущему поезду задерживающих щитов.

— Простите, — возразил я, взбешенный таким несправедливым и наглым нападением на неповинного человека, — я этому не поверю. Если бы вы меня вот сейчас обвиняли в преступной небрежности, то, быть может, я за себя бы сдался скорее, чем за Петренка: во-первых, я его лично знаю пять лет за самого усердного, неусыпного сторожа; во-вторых, мой бывший товарищ, сосед Н., тоже знает Степана еще раньше меня и подтвердит, что в продолжение восьмилетней службы ни я, ни он не заметили со стороны Петренка ни малейших упущений; в-третьих, Степан водки и в рот не берет! Тут что-нибудь да не так!

— Да помилуйте, — горячился мой преемник, — у меня на главном пути стоял товарный поезд, следующий в Баку, а из Тифлиса через два часа по тому же направлению должен был прибыть другой. Только вот первый поезд опоздал на полтора часа, я и распорядился отправить его поскорее, а следующий поезд по прибытии задержать. Вдруг депеша: "Остановите поезд, путь-де испорчен дождем", а у меня уже следующий поезд с соседней станции вышел, а тут еще ожидается по тому же пути и пассажирский. Я бью тревогу; выставляю слева красные фонари, поднимаю диск, что почти у сторожевой будки, а зловещая туча уже насунула с гор и разразилась над нами грозой с ужасающим ливнем. Сторож должен был быть, по обязанности, в это время у своего поста в ожидании прибытия поезда и не мог, разумеется, не заметить тревожных сигналов станции, по каким обязан был немедленно поднять стоящей у его же будки машиною предохранительные щиты, находящиеся от него в полуверсте, и тем остановить идущий поезд; но ваш протеже несомненно у поста не был, сигналов не видел, щитов не поднял, и товарный поезд налетел на стоявший на рельсах товарный; итак, по злостному нерадению сторожа, несчастье предупреждено не было, и катастрофа совершилась.

— Это на Степана не похоже, — упорствовал я, не доверяя показаниям преемника. — И что же он говорит?

— Да классическое "знать не знаю и ведать не ведаю", что он стоял, как и всегда, у самых рельсов, никаких знаков за ливнем не видел и тому подобное.

— Ну, если это Степан утверждает, то он совершенно прав, — успокоился я. — При наших ливнях, смею заверить, в двух шагах ничего не увидите. Да, я вам без преувеличения скажу, господа, — убеждал и нас старичок, — вы о закавказских ливнях понятия не имеете; это нечто ужасное, это просто низвергается с небес какая-то Ниагара; в пять минут целая долина может быть залита словно морем, и если вы не найдете надежного убежища, то погибли! Юный представитель карательного правосудия, вот как и ваша милость, — ласково улыбнулся следователю старик, — не хотел, однако, принимать в расчет таких простых соображений, а доискивался везде преступлений, злостной испорченной воли, возмутительных целей, ну, одним словом, мнил себя новым Лекоком; всех допрашивал, подозревал, устраивал очные ставки, изводил на протоколы и дознания массу чернил и бумаги, но тем не менее никакой Америки не открыл: из молодых, знаете да из ранних! Степан Петренко, несмотря на все ухищрения и атаки следователя, не изменил своих показаний: стоял-де у поста и за ливнем никаких сигналов об опасности не мог видеть.

— Скажи мне, Степан, по совести, ты ведь правду говоришь? — обратился и я к нему.

Обиделся даже моим недоверием Степан, словно передернуло его, и он дрогнувшим голосом ответил:

— Что ж, пане, хиба вы меня заметили когда в брехне?

Мне даже совестно стало за свой вопрос; я подтвердил, что ручаюсь за Степана головой, да и прочие все свидетели показали в его пользу: и что он водки в рот не берет, и что ни разу за всю свою службу не был замечен в неаккуратности, и что в ливень, действительно, стоя у вагона, нельзя было видеть другого.

Сам начальник станции убедился в невинности Степана, да и следователь, конечно, хотя все-таки артачился, и мне пришлось Степана взять на поруки.

Дело о крушении поезда, конечно, клонилось к прекращению: никаких улик ни на кого не было найдено, и катастрофа случилась не по воле человека, а по воле стихий, но господин следователь, против всех очевидностей, такого заключения к своему следствию не дал, а в конце концов оставил-таки в подозрении будочника Степана Петренка, отказавшегося якобы по упорству и загрубелости сердца от сознания своей вины.

Ну, так вот, благодаря назойливости следователя, и потянули всех нас в окружной суд; приехал и мой наместник с Степаном, и пострадавшие — кондуктор и кочегар, и другие свидетели; я, таки признаться, дорогою не раз ругнул вашего собрата! — кивнул старичок рыжему следователю, записывавшему какие-то заметки в памятную книжку.

— Ну-с, явились мы в залу заседания; сел Степан на скамью подсудимых, несколько оскорбленный обидным положением: примерный служака, можно сказать, образцовый служака, и вдруг на скамье подсудимых и обвиняется в довольно тяжком преступлении… Вы знаете, господа, — прервал свой рассказ старичок, — за недобросовестное отношение к своим обязанностям, особенно, если через оное последовало несчастье, железнодорожный сторож несет огромную ответственность: тюремное заключение, арестантские роты и еще хуже.

— Слабое все-таки наказание, — заметил следователь, — их бы надлежало всех на каторгу или сквозь палочный строй.

— Опоздали, милостивый государь! — возразил раздражительно старичок. — Таких и наказаний уже в настоящее время не существует, очень уж жестоко, и то уголовщина не малая, да еще такому, как Степан, человеку обидно, как хотите, господа, а обидно!

— Так вот-с, — продолжал старик рассказ далее, — хотя я знал наверное, что Степана-то никто и обвинить не подумает, а все же мне его было жаль, и я таки успел ему шепнуть: — Не бойся, это только формальности.

— Да кто же на меня? Хиба бог, — ответил он с сознанием своей правоты, хотя и несколько взволнованно: обстановка суда и разложенные на столе вещественные доказательства как-то удручающе влияют на наивную, честную душу нашего простолюдина.

Ну-с, прочел это господин прокурор не то обвинительный акт, не то полемическую статью, в которой натуживался доказать, как трудно правосудию добиться истины в делах железнодорожных крушений, что в этих случаях даже высшие железнодорожные чины становятся не пособниками правосудия, а скорее врагами его, укрывателями преступников… "вот, например, и в этом печальном инциденте"… И пошел, и пошел… да все камешки в мой огород, а потому-де и просит суд обратить на это дело особенное внимание, произвесть более полное следствие на суде, так как на предварительном следствии, по причине пристрастия железнодорожного агента, сделано было много упущений.