Беспокойник

А кофе?

Тут на вас, мягко говоря, повышают голос. Какой может быть кофе в обед? Компот! Я приняла заказ? Так вы бормочете себе под нос!

Нет, скорее в часть, туда, где корректный командир роты вам все объясняет и показывает, дежурный командует «смирно» и четко докладывает, солдаты при вашем появлении вытягиваются и старательно отдают честь — и так постепенно тягостное воспоминание о нахальных официантках у вас рассеивается.

А потом снова ужин.

Но человек ко всему привыкает. Вы знаете, за какой столик и к какой официантке надо садиться, чтобы вас скорее обслужили, вы запасаетесь свежей газетой. Да и официантка уже вас приметила и поворачивается быстрее.

Если вы остаетесь служить в этой части, вас, как старого знакомого, начинают обслуживать в первую очередь.

Если вы уезжаете, то сначала на правах анекдота вы несколько раз расскажете в веселой компании о веселом обеде в столовой Н-ского соединения. А потом вы забываете. Когда-нибудь вы опять поедете в другую часть, и столовая вдруг будет еще хуже, и вы с благодарностью вспомните официантку Фаю — дескать, там все-таки неплохо кормили. А может, и не вспомните. Вы на действительной службе, и у вас достаточно своих забот и воспоминаний. К тому же вы стали человеком опытным.

У зам. Господа Бога по кадрам выдался тяжелый день. Он привык к тому, что ежедневно рождаются десятки тысяч человек и каждого надо куда-то устроить и определить ему судьбу. Но сегодня женщины на земле словно сговорились.

Был исписан целый рулон небесных архивных ведомостей. Ангел, посланный на склад, вернулся растерянный. Там ему сказали, будто лимит на сегодня исчерпан.

— Бюрократы! — ругался зам. Господа Бога по кадрам. — Ишь, кончился лимит. Так что, я должен запретить на земле рожать?

Ему осторожно напомнили, что, собственно, расходы рулонов ограничил он сам приказом по канцелярии от 17 мая 438 года до н.э. В те времена на небесах шла кампания за экономию и бережливость.

Когда рулон наконец достали и машинистка вложила копирку и приготовилась печатать, вновь рожденных набежало около девяти тысяч.

Первой на очереди стояла женская душа, родившаяся в России.

Видя нахмуренные брови зама, ангел секретарь-машинистка вздохнула: «Не повезло ей, бедной».

— Почему не повезло? Она будет здоровой, даже высокой и пухленькой. Но в конце концов, не могу же я из каждой делать Ларису Латынину или Лючию Бозе. Не всем проводить лето на Ривьере или быть знаменитой гимнасткой. Итак, Фая тиража 1940 года. Из-за любви к ней никто не застрелится. Она будет рыжей, курносой, близорукой. Характер мягкий и нерешительный. Место работы — официантка в столовой. Следующий!

Детство ее прошло в сибирском поселке на берегу реки.

Раз в три года река затопляла поселок, и все жители перебирались на Лысую сопку и ждали, когда сойдет вода. А потом возвращались, чинили, латали дома, и жизнь продолжалась. Потому что это был поселок сплавщиков леса. Река им давала хлеб и работу.

Однажды во время очередного наводнения погиб ее отец. Вода начала наступать ночью, а отец с вечера валялся пьяный на берегу, оставленный такими же пьяными и ничего не помнящими сплавщиками.

С тех пор Фая стала бояться реки, темноты и одиночества.

Ей было тогда десять лет, и мать повезла ее в Челябинск к своей старшей замужней дочери.

В семнадцать лет Фая кончила десятилетку. Училась она средне и кончила школу потому, что ее старшая замужняя сестра хотела исполнить волю умершей матери — дать Фае образование.

Фая мечтала:

скорее уйти из дома и не сидеть у сестры на шее,

получить какую-нибудь приличную, чистую специальность,

о красивом мальчике Юре, который бы ждал ее каждый день у булочной, просил бы разрешения поцеловать и говорил, что хоть его заработок маленький, но они вместе будут пробивать дорогу, только бы Фая согласилась стать его женой. И она отвечала сотни раз — да, пускай у нас мало денег, но мы будем работать. Пускай у нас будет шалаш. Однажды Фая даже нарисовала этот шалаш.

И в книгах, и в кино, и в театре говорилось о любви, в классической литературе, что проходили в школе, герои стрелялись из-за женщин, а в современных кинокартинах — уезжали на стройки коммунизма. Один умный человек даже сказал: «Любви все возрасты покорны». С тех пор прошло много времени, но никто с ним не спорил. И Фая ждала своего первого поцелуя.

Но уйти из дома она не могла, так как не имела ни жилья, ни специальности.

Получить специальность, приличную и чистую, она не могла, так как для этого потребовалось бы еще год, как минимум, сидеть на шее у сестры.

Местные Ромео даже не пытались зажимать ее в темных коридорах, а наиболее умные и добрые товарищи по школе сразу и безвозвратно зачисляли ее в разряд «свой парень».

По окончании школы Фая еще верила в возможность мальчика Юры. Но уже спустя три месяца она поняла, что его не будет. То есть смутно она о нем мечтала, но убеждала себя, что его не будет. Убеждала себя довольно просто: смотрела в зеркало.

Миф о мальчике Юре рухнул на торфоразработках. Фая поехала туда сразу после выпускных экзаменов. Чтобы получить приличную или хоть «чистую» специальность, нужно было полгода. Значит, надо было заработать деньги. Говорили, что на торфоразработках много платят.

Торфяные поля как шахматные квадраты. И если смотреть с самолета, то кажется, что на черных квадратах, разделенных узкими зелеными линиями, копошатся стаи белых птиц.

Но это если смотреть с самолета.

А вблизи — это бригады торфяниц. У каждой женщины на глаза надвинут белый платок, и все, независимо от возраста, в белых лифчиках и длинных, почти до колен трико, сиреневого или светло-коричневого цвета.

Мужчины здесь появляются редко, быстрой походкой, роняя по дороге: «Привет, девушки, как дела? Давай, давай!»

Официально у торфяниц восьмичасовой рабочий день. Неофициально — с пяти утра до восьми вечера.

Это их собственная инициатива. Фае так и сказали:

«Отдыхать будешь дома. Сюда приехала заработать».

Торфяницы выполняли по две-три нормы. А заработки были большие. По сто пятьдесят рублей в месяц.

Вечером девчата еще умудрялись ходить на танцы. Фая валилась в постель. За месяц она прочла всего пятнадцать страниц книги.

В воскресенье Фая посещала красный уголок, просматривала газеты.

В ее комнате никто не читал ни книг, ни газет. Радио включали, когда передавали хор Пятницкого.

У каждой девушки над кроватью вместе с фотографиями прилизанных киногероев и кошек (эти фотографии продавали в поездах глухонемые) висела еще карточка какого-нибудь солдата.

Однажды торфяниц собрали на митинг. Выступало несколько мужчин и одна бригадирша. Выступавшие клеймили позором империалистов, напавших на Египет. Единогласно приняли резолюцию протеста.

Последствия митинга были неожиданные. Одна бригада в полном составе сбежала в родную деревню, скупая по дороге соль и мыло.

С тех пор, когда Фаина бригада делала перерыв на обед и женщины, поев хлеб с нехитрой снедью, отдыхали, ложась в кружок тут же на поле, Фая рассказывала о международном положении.

Женщин тянуло к международному. Никто не хотел войны. Но географические понятия были у них на грани фантастики. После того как Фая объяснила, что Египет находится в Африке, ей прощали неловкость и нерасторопность в работе. А работали бабы, как звери. Ни один мужик за ними бы не угнался. И Фае самой нравились эти политбеседы. Нравились еще и потому, что тогда бабы не вели между собой бесконечные разговоры на гинекологические темы, от которых Фаю выворачивало.

Смотря на лица своих соседок (лоб в морщинах, квадратный тяжелый подбородок, маленькие острые глаза), на их монументальные мужские медвежьи фигуры (каково же было удивление Фаи, когда она узнавала, что женщинам всего 28—30 лет), Фая вспоминала белые одухотворенные лица и стройные фигуры женщин из кино. Она вспоминала те слова, которые мужчины говорили этим женщинам.