Страница 94 из 113
— Нет, — сказал Серега, — зачем мне это нужно? Я хотел делать маленькую вещицу в красно-зеленых тонах. Бывает такое: подберешь от скуки цвет и думаешь — сделал фон, а там чего-нибудь на контрасте. Вон «Салют Победы» — так и получился. Там фон по теме подходил — получился как гимнастерка. И вообще все цвета — красный, желтый, зеленый — взяты с обмундирования. Ну а тут фон вышел нежный, юный такой, то ли травка, то ли весенняя листва. Наверное, и сделал бы «Весну» какую-нибудь. Тюльпаны хотел сделать. А тут кто-то пришел, выпили, погуляли — р-раз — и опрокинули чашечку, где у меня уже смешанный цвет для тюльпанов был подготовлен. А развел я его не на олифе, а на постном масле, в порядке эксперимента. Потом еще тут, в углу, Гоша покойный бутылку пива разбил. А тараканы пиво любят, сбежались со всего дома. Видимо, какой-нибудь вляпался и пошел бродить по зеленому, потом еще… вот так и рождаются шедевры! Оставил на память.
— Надо назвать ее как-нибудь, чтобы привлечь внимание, — задумчиво почесала подбородок Аля.
— Например, «Весенняя прогулка таракана», — усмехнулся Серега.
— Это слишком эпатажно. Отдает футуризмом Маяковского. Лучше так: «Красный след».
— А это слишком политично, — нахмурился Серега, — я человек отсталый и люблю красный цвет. Он для меня родной. Это тараканье шествие я так называть не хочу. И вообще, ее пока не поздно выбросить надо, мазню эту. Продай ее Клингельману под своей фамилией — стыда не оберешься!
— Ну нет, — возмутилась Аля, — я все равно заберу.
И не вздумай ничего рвать, рубить, поджигать. Это будет именно «Красный след».
— Работа группы советских тараканов-нонконформистов, — с невинной рожей объявил Серега, — авторы, в виду усиливающихся гонений, пожелали остаться неизвестными. Бог с тобой, забирай. У тебя багажник большой-большой. На заднем сиденье место есть? Есть. Греби все под гребло, кроме вот этой статуэтки. Можешь делать персональную выставку из неудачных работ великого художника.
Само собой, Серега не разрешил брать только девочку, беременную пистолетом. Ее дубовый вид Алю не прельщал. В багажник она запихала десяток резных дощечек с малокалиберными барельефчиками, которые Серега сделал еще в Москве с помощью бормашины, а потом дарил матери. Мать их не стала использовать, потому что считала фотографии лучшим украшением семейного дома, а икон не терпела с детства. Между тем все дощечки были на религиозные сюжеты. Барельефчики изображали Матерь Божью, Спасителя, Николу-угод ника и еще некоторых святых, были раскрашены в иконописном стиле и покрыты бесцветным лаком. Позолоту Серега делал бронзовой краской, который красят багеты.
Кроме дощечек, Аля собрала с пола несколько уцелевших от сожжения вместо дров скульптурочек из корней и веток, несколько стилизованных идолов и еще какую-то дребедень. Полотна она аккуратно завернула во все те же старые газеты и пристроила их на заднем сиденье «Волги».
— Я сегодня поеду, — сказала она, — все равно ты устал и ни на что не пригодный человек.
— Нет, — проворчал Панаев, — никуда ты не поедешь. Сейчас пойдем спать, и ты меня будешь любить.
— «Долго и больно, возможно, даже ногами…» — процитировала Аля классику. — А «Волгу» у меня тут не разденут за ночь?.
— Во двор загоним. Ворота откроем, а потом закроем.
Воротами Серега пользовался только раз в год, когда ему привозили дрова, но для Али сделал исключение. «Волга» заняла место между поленницей и домом, ворота и калитку заперли. Затем решили еще попить чайку и покалякать.
— Все-таки, Алечка, непонятный ты для моего разумения человек, — опять цитируя классику, произнес Серега, — кто ты больше — купчиха или дизайнер?
— Купчиха, — демонстративно выпятила грудь Аля, — Васса Железнова.
— А профессию, стало быть, побоку?
— Не совсем. Мы ведь не только картинами торгуем. Есть заказы и на дизайн, на разные игрушки. Делаю, когда выдается время.
— А время — деньги.
— Вот именно. Поэтому мы не сможем часто видеться. Мне бы, конечно, надо уехать сейчас. Завтра мы будем выбирать нового председателя. Мне надо быть в форме, но… все-таки я баба. Если ты в себе сомневаешься, лучше отпусти меня. Не сердись; просто я знаю, что иногда не стоит мучиться.
— Думаешь, я все силы вбил в картину? — усмехнулся Серега. — Зря! Это не так. Именно потому, что я делал «Мечту», тебе надо остаться. Не подведу, не беспокойся!
…Он не подвел. Ночь получилась бешеная, похожая на жаркий ветер африканской пустыни. Бледные тени прошлых женщин не решались явиться из забытья. Все было здесь и только здесь. Мчались танки, ветер обгоняя, неслась, поливая пулеметом, тачанка, разворачивалась конница, торпеды погружались в аппараты, снаряды вгонялись в казенники пушек, хрустели борта «Челюскина» и не сдавался врагу «Варяг». Все было опять, и все было впервые. Реальность и обыденность смешались с фантастикой и невероятностью. Бесстыдство соединилось с целомудрием, а нежность — с садизмом. Чувства взвивались до невероятных высот, падали в грязищу самого низменного, потом опять взвивались и опять падали…
Временами ослепительно вспыхивало солнце, а может быть, ядерный взрыв; прожигало до костей, испепеляло, превращало в тень, отпечатанную на камне. Но происходило чудо, спустя несколько минут или веков, сквозь сожженный грунт пробивались ростки, вытягивались в деревья, набухали и лопались почки, терпко пахнущие клейкие листочки разворачивались… Все оживало и принималось бушевать, бесноваться, радоваться великому безумию природы, играть в театре абсурда. Соловьиные трели звучали среди глубокой осени, розы пробивались из-под снега, и он таял вокруг них, растопленный живым теплом… Ледовитый океан закипал вместе с торосами и айсбергами, превращался в гигантскую баню, и распаренные русалки с визгом выпрыгивали из него в заснеженную тундру. Застывая, они превращались в ледяных Снегурочек, их приходилось вчовь бросать в кипящий океан, и все начиналось сызнова…
— Ты чудовище, — утомленно сказала наконец Аля, — ты сексуальный монстр, дьявол и, вообще, я устала. Ты обеспечил мне месяц интенсивной творческой работы, Никаких личных желаний у меня уже не осталось. Как у тех сестричек: работать, работать, работать… И никаких контактов с мужиками. Все!
— Бедняжка, — просюсюкал Серега, — несчастный, измученный цыпленочек.
— Каждого цыпленка только раз в жизни ощипывают, насаживают на вертел и жарят, — вздохнула Аля. — По сравнению со мной он счастливец. А если серьезно — то я счастлива. Ты вытряхнул все липшее. Я ожила с тобой, понимаешь!
— Нет, не понимаю, — зевнул Серега, чувствуя, как расслабляются мышцы и медленно заполняет голову сон.
— Я тебе вчера говорила, что ты был моим наркотиком?
— Кажется, да, — вяло подтвердил Серега, у которого глаза уже не хотели открываться.
— А сегодня ты стал моим лекарством. Я вылечилась.
— Больше, значит, инъекций не нужно, — пробормотал Панаев и заснул.
РАЗДВОЕНИЕ
Понедельник, 30.10.1989 г.
Серега проспал — Аля умчалась, то ли не сумев, то ли не пожелав его разбудить. По правде говоря, он даже порадовался этому. Ему не хотелось ее видеть. Когда Серега отправился умываться, то обнаружил, что в зеркале отражается какая-то мрачная, помятая и гнусная рожа. Волосы свалялись, под глазами темнело, на щеках торча-/ ла щетина. После бритья и умывания вроде бы получшало, но не очень.
В клубе Иван Федорович ничего о похоронах не спрашивал. Он сразу поставил задачу: делать праздничное оформление. На носу была 72-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Парижская коммуна продержалась 72 дня. Отчего-то совпадение этих цифр было Сереге не по душе. Отчего-то ему было не по себе — в очередной раз. Когда-то перед этим днем его охватывало предпраздничное возбуждение. Еще в детстве в этот день они вчетвером: отец, мать, Зинка и он — ходили на демонстрацию. Шли от ворот завода к площади перед райкомом, пели песни, плясали, кричали «ура». Бабки продавали деревянные пушки, чертиков на резинках, красные флажки и шарики. Так продолжалось из года в год. После демонстрации вечером по всему поселку гуляли, играли на гармошках. И казалось, так будет всегда, вечно. Изменение происходило как-то постепенно, незаметно. Еще десятилетним Серега впервые ощутил какую-то — совсем непонятную тогда тоску, когда незадолго до праздников умер старый красногвардеец, солдат, пере-воевавший чуть ли не все войны первой половины XX века — бригадир плотников Иван Захарович Кузьмин. До этого он ходил на все демонстрации, подзадоривал всех, говорил речи без бумажки, да так, что все готовы были за ним в огонь и в воду. Он был партийным, но в президиумах сидел редко, был депутатом райсовета, но себе ничего не пробивал — только другим. И вот, когда он умер, демонстрация, проходившая без него, показалась Сереге намного скучнее. Наверное, с тех пор и началось это медленное выцветание праздника. Все меньше становилось стариков, все старше становились другие. Постепенно исчезли с улиц старушки с пушками и чертиками. Все меньше шариков продавали, все меньше флажков. Все больше становилось в колоннах пьяных, и все короче становились сами колонны.