Страница 80 из 113
Серега зашел в клуб, постучался в кабинет Ивана Федоровича.
— Здравствуйте, Сергей Николаевич, — сказал он. — Хорошо сделали кинорекламу, спасибо. У вас дело какое-то?
— Я по поводу происшествия, которое было в воскресенье на вернисаже. Там, говорят, картину какую-то испортили.
— А, — досадливо поморщился заведующий, — было такое. Софронов Виталий, 1971 года рождения, из третьего микрорайона. Взял баллончик с черной нитрокраской и обрызгал полотно. Обормот! Не понравилось, что Сталин на картине изображен. Картина, конечно, ерундовая, подражательная, я бы сказал — претенциозная. Но все равно! Я «Мемориалу» на две недели отказал в аренде ОПЦ. Пусть лучше свои кадры воспитывают. В Китае, я слышал, закон приняли: кто плюнет в портрет Мао Цзэ дун а — пожизненное заключение! Хотя, как положено, «культурную революцию» осудили. Сталинизм-сталинизмом, а картина, не виновата. И потом… Тут ведь Розенфельд был, и Клингельман еще не уехал… Розенфельд сказал, что дурак, хотя понять его можно. А Клингельман сказал, по-английски, правда, но внятно, а уж мне перевели: «В этих русских течет кровь вандалов». Вот так! «Спектр» предложил Софронову выплатить стоимость картины. Это сверх штрафа за мелкое хулиганство в общественном месте.
— Почему — мелкое? Это циничное хулиганство, даже особо циничное! — возмутился Серега.
— Не знаю, милиция сочла возможным ограничиться штрафом и предложила подавать в суд. Владислав, покойный, сказал: «Зачем портить парню жизнь? Я за гуманизм». И предложил парню выплатить стоимость картины. А тот и говорит: «А если я выплачу вам две стоимости, могу я забрать ее с собой? Все равно она ведь на аукционе не котировалась? И знаете, Владислав согласился. Так вы знаете, что сделал этот мерзавец? Он вышел на площадь вместе с этой испоганенной картиной, разбил раму, смял холст и поджег. «Моя собственность — что хочу, то и делаю!» — вот они каковы! Тут Мишка Сорокин срывается с места, налетает на этого подонка и начинает бить. Ну я, конечно, не допустил. Сорокин ведь был каратист, убить мог. Остановили, но картину, конечно, уже не спасли. Сгорела вся, ни одного фрагмента не уцелело.
— А на Владика Сорокин не сердился? — спросил Серега, с колотящимся сердцем начиная понимать, что, кажется, подошел к разгадке того, что было на шоссе.
— Вообще-то, да… — Иван Федорович посмотрел на Серегу с интересом. — А вы думаете, это могло сказаться…
— Да! — ответил Серега. — Думаю!
— Это надо бы сообщить милиции, — задумчиво произнес Иван Федорович. — Только стоит ли? Мне сегодня звонила Степанковская, сказала, что эти двое, коровинских, сознались. Правда, выяснилось, что пистолет они утопили в болоте.
«Это Аля…» — с горечью подумал Серега, и ему стало страшно. Кому нужны два пропойцы, к тому же сидевшие? А дело висит, нераскрытых надо поменьше… Сейчас, «расколов» их, машина правосудия набирает ход. Этих двух, безусловно, нехороших мужиков сейчас доведут до того, что они подпишут все. И суд будет скорый, но неправый. Один получит вышку, другой пятнадцать, а может быть, если хорошо повернут дело, то и обоих. Шесть трупов, вполне хватит на двоих… А виноват будет Серега, он смело может записать на свой счет еще двух человек.
Выходя от Ивана Федоровича, Серега хотел идти домой, но ноги почему-то принесли его к тускло освещенному подъезду пятиэтажки. Здесь, на третьем этаже, жил Мишка Сорокин. Вот она, обитая клеенкой дверь № 24. Сюда он ходил много раз. Последний раз был здесь летом, когда Миша вернулся из армии. Там, за дверью, его тогда встретил неожиданно мощный, крутоплечий парень в тельняшке, восторженно обнял и крикнул: «Мама! Сергей Николаевич пришел!» И мать, веселая, моложавая, приглашала Серегу к столу так усердно, что он не посмел отказаться. И отец, довольный донельзя, немного хмельной, пытался поговорить с Серегой об искусстве. И был старший брат Павлик с невестой Наташей, которая когда-то нравилась Мишке. Как тогда все было хорошо! Меньше чем пол года назад…
Звонок был выключен, дверь не заперта. Серега кашлянул и вошел, на ходу сняв шапку. В прихожей было темно, в комнатах — тоже, только за стеклянной дверью кухни горел свет. У стола, опустив голову на руки, сидела Мишкина мать. Из-под черного платка выбивалась седая прядь. Совершенно седая!
Неужели у него хватит совести войти, сказать что-то? Серега заколебался. Но женщина уже услышала шорох.
— Ой, Сергей Николаевич! — вздохнула она, открыв кухонную дверь, — входите. Вот… Так вот у нас. Отец-то в больнице, инфаркт. Не знаю, что и делать. — Наташка с Павликом в области, там, где экспертизу делали. Да вы садитесь, садитесь.
— Я сяду, сяду, Светлана Павловна, — пробормотал Серега, он чувствовал, что тот новый, страшный человек, который вселился в его тело, опять начал действовать, опять готовит его разум к самооправданию, а речь — к произнесению лжи.
— Меня это так потрясло, — проговорил Серега и отчетливо понял, что Бога нет, ибо такой лжи он не потерпел бы. Но речь уже подчинялась тому, новому: — Я шел и думал, что вам сказать… Но может быть, чем-то можно помочь?
— Да чем уж поможешь?! — опять вздохнула Светлана Павловна. — Если б только его убили! А он-то сам? Ну как он мог! У нас ведь обыск был. Отца-то когда инфаркт ударил — как раз тогда… патроны нашли, с жаканами гильзы, смазку ружейную… Акт какой-то или протокол писали. Соседи понятыми были. А мы-то еще и не знали ничего! Отец уж их уговаривал, говорит: «Я его, дурака, выпорю, чтоб он знал, как с оружием шутки шутить!» А милиционер и ответил: «Поздно, папаша, воспитывать собираетесь! Ваш сынок трех кооператоров убил, и его самого…» Ой, Господи, Боже мой! Да за что ж ты меня караешь-то-о!
Это был российский, истошный стон, причитанье, вой. Прежний Серега, наверное, пулей вылетел бы из квартиры и бросился в райотдел милиции: «Вот он, я убил, вяжите!» Но тот Серега незримо лежал на дороге между реальными убитыми. Сейчас он, может быть, уже находился в морге рядом с Мишкой и Владиком. Завтра его будут хоронить.
Новый Серега мог вытерпеть и стон, и причитание, и вой. Он не относил их к себе, хотя знал, что мать про- клинает сейчас убийцу, чтобы ни совершил ее собственный сын. Рядом с матерью убитого сидел не кающийся убийца, а невинный педагог, тоже глубоко скорбящий по безвременно ушедшему ученику.
— У меня остались рисунки… — произнес он так, как должен был произнести этот скорбящий учитель. — Чудесные рисунки. Он был у меня лучшим учеником.
О небо, да это же верх лицемерия! Где ж твои громы и молнии, Илья-Пророк, покарай нечестивца!!! У Сереги из левого глаза капнула настоящая слеза! «Верю, верю!» — вскричал бы потрясенный Станиславский. — Я вам принесу их, — пообещал Серега, — я уверен, тут ошибка какая-то… Подлость. Не мог он! Не мог. Он же художник. Гений и злодейство не совместимы…
Очень кстати пришлась эта фраза из Пушкина.
— Правда? Вы верите?! Вы верите, что он не виноват?! — встрепенулась мать, будто Серега принес ей весть, что сын ее не убит, а только ранен и через неделю будет на ногах…
Ох уж эти русские матери! Даже надежда на то, что сын погиб как честный человек, их ободряет.
— Да! Верю! Он не мог! — повторял Серега, и Светлана Павловна, плача у него на плече, говорила сквозь всхлипы:
— Спасибо вам, спасибо, родной вы наш!
За что?!
…Когда Серега вернулся домой, он застал Зинку и Ивана у телевизора. Удачно у них подобрались имена, прямо как в известной песне Высоцкого. Диалог, который происходил при этом, почти в деталях совпадал с текстом песни, поэтому приводить его не стоит.
А Серега, хлебнув чайку, пошел «мурзильничать». Точнее, он соорудил еще один подрамник и обтянул его холстом. Он получился точно такой же, как и два предыдущих, — Серега уже знал, что картина будет завершать триптих. Еще до ночи, то есть до того, как лечь спать, он положил грунт. Ему отчего-то казалось, что он может не успеть… Черт его знает, куда он торопился?