Страница 79 из 113
— Пошли ко мне наверх, — мрачно предложил Серега, — если есть о чем говорить.
— Есть, — просипела Лена.
Молча поднялись в кабинет изокружка. На этаже было пусто, но Серега запер дверь на ключ.
— Она была у тебя? — спросила Лена.
— Была. Что тебя еще интересует?
— Ничего. Она мне сегодня утром все рассказала. С удовольствием и откровенностью. Вытирала об меня ноги, даже сладострастно как-то. Единственно, чем я ей ответила, — это молчанием. Ей оно больше всего не понравилось. Твое поведение меня не удивило. Ее — шокировало! Между прочим в «Спектре» трижды задумаются, прежде чем выбрать ее председателем. Все-таки могла бы подождать, пока похоронят Владика. У меня к тому же есть разные сомнения насчет исхода следствия.
— Что еще? — холодно спросил Серега.
— Я прошу тебя приехать в Москву. Завтра мы будем их хоронить.
— А мальчишек?
— Не знаю. Они меня не интересуют. Приедешь?
— Возможно. Если ничто не помешает. Только мне негде остановиться…
— Остановишься у Али. У нее отец — достаточно высокий чин. Пять комнат на пятерых; отец, мать, бабушка, дед и она сама. Адрес я тебе дам.
— Да? Но она меня не приглашала. А к тебе я не поеду, извини.
— Напрасно. Я не стала бы покушаться на твое целомудрие.
— Мне неприятно. Я не хочу видеть «Невского» и «Фрегат».
— Я сегодня уезжаю, — понимая, что зацепиться больше не за что и уже надо уходить, произнесла Лена.
— Счастливого пути.
— Безжалостный ты, — вынесла Лена приговор. — Прощай!
Серега выпустил ее за дверь и услышал, как удаляется стук каблуков по паркету. Нет, вовсе не безжалостный он был, а стыдливый. Нельзя, невозможно ему изображать раскаяние, если раскаяния нет! И так уж весь во лжи. А за ложь мать всегда карала «высшей мерой».
Помаявшись до обеда в клубе над кинорекламой, Серега отправился в Дом пионеров. Сегодня на занятия пришел только один — тот самый новичок, который на вопрос: «Какого цвета снег?» — ответил: «Мутно-прозрачный». Звали этого новичка Володя, а на Вовку, Вову и тем более на Вовочку он не откликался. Последнее Серега понимал — как-никак, Вовочка был героем многочисленных и очень похабных анекдотов.
— Ну что, будем заниматься? — спросил Серега. — Или по случаю холода отменим?
Действительно, в Доме пионеров отопительный сезон еще не начался. Только ли в нем не топили или еще где-то, Серега не знал. В клубе топили вовсю, а дома небось уже сейчас грела печь Зинаида.
— А можно не отменять? — сказал Володя.
— Можно.
— Я вам, Сергей Николаевич, хочу вопрос задать. Вот скажите, почему живопись до сих пор не отменили? Ведь есть же цветное фото? Щелкнул, проявил, и вот — готово.
— А почему нужно отменять? И вообще, как можно отменить?
Серега даже растерялся, хотя подобный вопрос слышал не впервые. Его поразило, что вопрос был поставлен именно так: «Почему не отменили?»
— Нам в школе говорили, что раньше у нас многие виды искусства запрещали. И науки запрещали: генетику, кибернетику, еще что-то. А почему живопись не отменили?
— Ну, как сказать… Многие направления у нас не то чтобы запрещали, а не поощряли. Зачем — не знаю. Наверное, не нравилось, что многие видят мир не так, как на фотографии.
— Но ведь на фотографии — правда. Все как есть. А если я нарисую такое, чего не бывает, то это будет уже неправда?
— Ну это как сказать. Если ты нарисуешь то, что видится тебе во сне, — это будет правда или нет? А во сне бывает и такое, чего на самом деле быть не может.
— А зачем это нужно? — удивился Володя очень искренне.
Серега задумался. Он таких вопросов никогда не задавал.
— Ты любишь рисовать? — спросил он у мальчика.
— Люблю.
— А если бы тебе запрещали, рисовал бы?
— Смотря как запрещали бы… — Теперь Володя задумался.
— Самым строгим образом.
— Наверное, нет.
— А почему, когда я сегодня предложил отменить занятие, ты остался?
— Потому что хочу рисовать.
— Значит, у тебя есть такая потребность — рисовать, тебе будет чего-то не хватать, правильно?
— Да.
— Ну тогда ты ответил на свой вопрос. Живопись существует потому, что люди этого хотят. Можно, наверно, издать закон, запрещающий дышать, есть или пить, но его никто не сможет выполнить. Даже те, кто издал. Невозможно запретить смеяться, плакать, ходить в туалет, наконец. Любить — тоже нельзя запретить.
— Это я понимаю. Но не дышать нельзя потому, что умрешь. А если не рисовать… ничего не случится.
— Разве? Ты ведь так не думаешь.
— Нет, думаю. Я люблю рисовать, но не знаю, зачем это нужно. Мне папа говорит, что все это ерунда. «Лучше бы, — говорит, — модели строил!» Я сказал, что мне нравится рисовать, а модели строить не хочется. Тогда он сказал: «Если бы все делали то, что хочется, а не то, что нужно, то мы бы с голоду все умерли. Люди строят дома, выращивают пшеницу, делают машины не потому, что им хочется, а потому, что это нужно. А зачем нужна твоя мазня?» Вот я и думаю…
— Ну а разве не нужна никому красота? — спросил Серега.
— Нет. То есть нужна, но не всем. Мы в то воскресенье с мамой ходили в клуб смотреть выставку. Верни-саж… Там на некоторых картинах висела табличка «Продано». Вашу я видел, «Истину». Не будете обижаться?
— Нет.
— Она мне не понравилась. Это вроде разговора, который начали, но не закончили.
— Я уже написал продолжение. Может быть, увидишь когда-нибудь. И будет еще одна. Триптих.
— Не знаю. Только мне больше всех понравилась другая. Она называется «Исход». Но все мимо нее проходили. А один парень из «Мемориала» стоял-стоял, а потом вдруг выхватил баллончик с краской и начал на нее пшикать. «Береты» его сцапали и увели, а картину сняли.
— Это правда?! — вскричал Серега, мгновенно вспомнив, что стояло за этим единственным и столь трагическим полотном.
— Да. Разве вы не знали?
Как объяснишь пацану, какие дела проскочили через Серегину жизнь с понедельника до четверга?! Да и другим, наверное, было не до испорченной картины, когда шесть человек в одну ночь расстались с жизнью…
— Кто это сделал?
— Не знаю, — немного испугавшись, сказал Володя, — знаю, что из «Мемориала». Он кричал, когда его уводили, что нельзя потакать последышам сталинизма. Только я подумал... В общем, я подумал, что живопись не нужна… Если ее можно портить.
— Ну, это же хулиган. Ему дадут пятнадцать суток, а то и больше.
— Нет, его уже выпустили. Он на нашей улице живет. Если бы он такое сделал с моей картиной, я бы его убил.
— Если это так… — Серега даже не знал, что сказать.
— И еще я понял, что они врут! — неожиданно зло воскликнул мальчик. — Если Сталин таких расстреливал, он был прав.
— Не знаю, — откровенно признался Серега, — по-моему, ты торопишься… Сейчас такое путаное время, что надо быть осторожней. Иначе можно такого наделать… ведь было уже такое, когда хотели все поскорее и побыстрее. Не так сказал — в расход, не так думаешь — тоже. Этот «мемориальщик» из той серии. У него тоже сейчас все перевернулось в мозгах, он стал фанатиком, он не может даже видеть картину, где изображен Сталин. Ему наплевать, почему, для чего, что думал автор. Он видит символ врага, фетиш, жупел такой-то. А вообще, у них неглупые, хорошие парни, они хотят, чтобы все, кто был несправедливо замучен, напоминали нам: не делайте глупости, жалейте друг друга, не хватайтесь за оружие.
— Да знаю я, — скучно ответил Володя, — только враки все это. Они хотят сами быть начальниками, вот и все. Им завидно.
— Страшно, — сказал Серега, — страшно мне очень.
— Мне тоже, — согласился Володя, — но я буду рисовать.
…Возвращаясь домой, Серега шел по той же по-прежнему мрачной аллее, но совершенно не беспокоился ни о каких возможных нежелательных встречах. В голове сидело иное: почему один молодой и исполненный, возможно, самых праведных чувств парень безжалостно уничтожает полотно, сделанное другим, тоже молодым и полным лучших чувств человеком? Более того, возможно, даже своим единомышленником, которого он понял неверно? Ведь, по сути, уничтожив полотно, в которое несчастный юноша вложил себя без остатка, он, этот второй, убил его! Володя, даже не зная, что автор картины покончил с собой, именно так это и расценил. Даже если учитывать чисто детскую вольность в обращении со словами: «Я бы убил его», — все же ясно — Володя видит не хулиганский поступок, а страшное преступление. И как знать, может быть, через пять или десять лет эта память о вандализме не сотрется! Каким тогда будет Володя? Не поднимется ли у него рука на этого фанатичного антисталиниста? И опять польется кровь! Ох уж это наше, исконное древнее, языческое, из времен еще довладимирских: «А еще убиет муж мужа, то мстити брату брата или отцу за сына, или сыну за отца…» Оно из закона уже стерто, но осталось, осталось в крови! Нет, никогда Русь не принимала Христов обычай: «Если ударили по левой щеке, подставь правую», — или как там еще! Око за око, зуб за зуб… И нет никакой середины.