Страница 63 из 113
— Что ж ты так ее? — спросила Люська осуждающе. — Аж слеза берет…
Серега не ответил. Он держал в руках портрет своей дочери. Да, это была его девочка. Правда, она была похожа не на него, а, скорее, на Зинку или на бабушку Антонину. Знала ли бывшая старшина-снайпер, что ее внучка будет жить за океаном и плохо говорить по-русски, считая его иностранным языком? Сейчас ей уже девять лет. И отец для нее — Кирилл Розенфельд.
— Домой я пойду сегодня, — проговорила Люська. — Извини, ладно?
Сереге стоило сказать: «Да куда ты?» — и она бы осталась. Но Серега только равнодушно кивнул, дескать, ступай. Люську это ударило больно, очень больно… Она торопливо собралась и вышла. Двигалась не торопясь, надеясь, что спохватится, выбежит, обзовет дурой, догонит, надает по мордам и вернет. Но нет! Не бежал, не догонял, не бил. На все ему было наплевать. И когда из проулка вышли Люське навстречу не то трое, не то пятеро парней, обдавая матом и перегаром, ей стало весело…
— Люсенька-а! Р-родная! — завопил кто-то из них. И завилось горе веревочкой…
А Серега все сидел и сидел, пытаясь пережить то, что узнал.
Отчего-то его потянуло в кладовку, захотелось еще раз взглянуть на старые фото, сравнить их с фотографией Олечки. Когда он вошел туда, у него возродилось старое, детское ощущение вины и грядущей расплаты. Оно жило, впитавшись в эти стены, эту пыль, покрывавшую истлевшее одеяло. Потом оно стало забываться, на какое-то время потерялось, а теперь вдруг возникло из глубин сознания и захватило всего… Он нашел фотографии Зинки, увидел еще раз обжигающее, ошеломляющее сходство, но не спешил закрыть сундук. Его потянуло взглянуть туда, в одну из картонных коробок, где на самом дне лежал пистолет ТТ.
Вот она, эта красивая, но страшная игрушка. Серега стер тряпкой смазку, еще раз прочитал монограмму: «Милой Тосеньке за 30-го фрица. 12 апреля 1945 г.». Как похожа мать на эту Олечку-американочку! И хотя на фотографии сорок пятого года молодая женщина-старшина смотрит устало, но счастье так же сияет в глазах, как у этой девчушки в Гонолулу 1988 года.
Еще раз вчитался в надпись: «…за 30-го фрица…» Всего их было тридцать два. Тридцать два, которых не дождались в Пруссии, Баварии, Мекленбурге, Саксонии, Гессене, Баден-Вюртемберге, еще где-то… Может быть, фрицем оказался и австриец из Инсбрука, и мадьяр из Секешфехервара, и румын из Ясс, и итальянец из Болоньи… А может быть, среди уложенных навечно тридцати двух попался и какой-то Ванька-бедолага, от тоски, голода и страха напяливший мундир РОА… И черт-те где, по каким городам Европы плачут теперь еще живые старухи-матери, старухи-жены, старухи-дочери, глядя на желтые от времени фотографии фрицев, Гансов, иштванов, жанов, джованни и прочих, что тлеют от Эльбы до Волги? Что там они сами наделали — вопрос другой. Кто их послал и за что с ними воевали — третий. Но пули-то в них послал не Гитлер, не Сталин, не черт с рогами, а вот эта устало и счастливо улыбающаяся девушка-старшина… И, проклиная войну, отнявшую близких людей, осиротевшую, овдовившую, проклинают в конечном счете ее — девушку Тоню, Серегину мать.
Серега повертел в руках пистолет, выдернул пустую обойму, заложил в нее патрон, другой, третий, еще, еще, еще… Больше не влезало, обойма была заполнена. Вставил магазин в рукоятку, прицелился в стоящий на полке горшок, но стрелять, конечно, не стал. «Разряжай и клади обратно», — подсказывало здравое сознание, — но кто из людей всегда поступал так, как оно подсказывало? Поэтому Панаев, закрыв сундук, пистолет, положил во внутренний карман пиджака.
Ложиться спать ему не хотелось. Он отвык за эти дни спать один. Не так уж давно — всего неделю — жил он с Люськой, а уже чего-то в доме не хватало…
И Серега решил вернуться в мастерскую, вернуться к белому пятну и мутным контурам подмалевка. И работа пошла, медленно, но уверенно, ибо там, в пыльной кладовке, над начиненной смертью стальной штуковиной и пожелтевшим фото матери родилась новая мысль, готовая тут же вылиться в цвета и оттенки, в контуры и тени… И все получилось, получилось так, будто и не было никаких сомнений, мучений и раздумий. Кто помог Серега? Бог, черт или пистолет, холодивший сердце сквозь ткань одежды?
Сделано!!!
Уже светало, когда Серега, еле переставляя ноги, вышел из сараюшки и с превеликим трудом добрел до постели. Упал и, не раздеваясь, заснул.
ПРОЩАЙ
Понедельник, 23.10.1989 г.
Пробуждение было не самым приятным. Кто-то изо всех сил молотил в дверь и орал:
— Панаев, откройте! Откройте, иначе вынужден буду…
Все-таки Серега узнал голос участкового… Неуклюже сползая с кровати, выронил из пиджака пистолет. «Вот еще! — ахнул Серега. — Убрать его, чтоб глаза не мозолил!» И пихнул оружие под подушку.
— Сейчас, Иван Палыч, сейчас! — заторопился он. — Спал крепко!
Когда открыл, то первое, что услышал, — облегченный вздох милиционера.
— Ну и спите вы, Сергей Николаевич! Я уж черт-те что думал… Ломать хотел. Время-то сколько! Люди уж по полдня отработали.
— Я ночью работал… Картину писал…
— Ох уж, с вашими картинами! Весь город говорит, что вы за один раз пятьдесят пять тысяч заработали… А нынче богатому опасно… Вон в Сосновке, на самом шоссе, двадцать третий километр от города — вчера машину грабанули, в Василеве — тоже неподалеку — кооператора нашли избитого. Кто бил, за что — не говорит, боится. Отродясь у нас такой возни не было. Прямо Америка! Ну ладно, это к слову. Сожительница ваша, Лапина Людмила, не здесь ночевала?
— Нет, — сказал Серега, чего-то смутно боясь.
— Вчера когда ушла?
— Около полуночи.
— В трезвом состоянии?
— Да. Мы вчера не пили. А что?
— Ф-фу… — участковый замялся. — Неприятно говорить, только дом у вас, Сергей Николаевич, уж сильно невезучий. Сегодня утром в петле обнаружили. Без признаков жизни. В общем, разбираются… За вас тоже опасались. Вы свою сумму-то не получали?
— Нет.
— Ну и добро. Конечно, может быть, вызовет вас Зыков. Не знаю. Давайте напишем, что и как…
Когда Серега остался один, ему стало страшно. Уж не рок ли какой повис над его домом?! Всего чуть больше недели, а уже и Галька, и Гоша, и Люська… Такие разные, но по-своему хорошие люди. Пусть опустившиеся, падшие, но люди. И вот теперь двоих нет в живых, а третья, убив человека, сидит в ожидании приговора. И что еще получит — неизвестно. Леденило, знобило, мучило…
«На работу идти? На кой черт? Был бы нужен Ивану Федоровичу, давно бы прислал посыльного «берета». Пусть считает, что я в запое с радости, — подумал Серега, — а и правда нажраться захотелось…»
Но пить было нечего. Поэтому ни нервы не унимались, ни тягомотина из головы не лезла…
Лег на кровать и решил заснуть. Но сна уже не было. Белый день. Под подушкой рука нащупала ТТ: «А хорошо бы сдохнуть! Топиться холодно, давиться тошно, а тут — бах! — и точка!» Дослать патрон и нажать — вся недолга. Так уже, говорят, Маяковский делал и генерал Самсонов, и генерал Кирпонос, и еще кто-то… и будет Серега там, где сейчас Гоша, Люська, мать, отец, Шуриков дружок по Афгану… А тут ничего не будет. Дом пустой, да картина без названия.
Серега даже улыбнулся. Когда так балаболишь про самоубийство, никогда не убьешься. По крайней мере, на данный момент.
«Что ж ей не жилось-то, дуре?! — со злостью подумал он про Люську. — К Ольге приревновала? Или к тому, что у меня дочка есть?! Неужели уж у нее такое сердце нежное? Это после всех похождений? После винного магазина?! Смешно, ей-Богу!»
Убрать его, убрать подальше, чтоб под рукой не валялся… И вообще сдать его надо. Пушка — это не шутка. Когда ружье висит на сцене в первом акте, то в третьем оно должно выстрелить…
Знакомое фырчание владиковского «Москвича» вывело его из размышлений. Серега запихнул пистолет поглубже под подушку. Вылез во двор, встретит.
— Ты чего вчера не пришел? — спросил Владик вместо «здрасьте». — А то у меня даже номера твоего счета нет. Куда деньги слать, неизвестно. Чистыми, конечно, меньше выйдет, чем полсотни — подоходный, бездетность, но неплохо. А мы весь аукцион фактически за твой счет окупили. Мацуяма весь план сделал. Побольше бы таких япошек было…