Страница 109 из 113
Тут у Сереги, как говорится, совсем «поехала крыша». У него вдруг появилось почти серьезное убеждение, что весь триптих родился от его потустороннего брака с каким-то таинственным существом, принимавшим образ то Гальки, то Люськи, то Али. И существо это — может быть, богиня Красоты — в благодарность за любовь и страсть наделяло Панаева духовной силой для сотворения этих трех шедевров. А может быть, это существо было еще раньше Олей, вдохновившей на «Алые паруса». И может быть, теперь оно приняло облик Джулии ди Читтадоро? Тогда надо ждать еще одного озарения…
Но эту мысль удалось отогнать. Сере га все же еще не свихнулся. «Нагородил, намудрил, — усмехнулся он внутренне, — а всего проще подумать, что я сам себе и вбил в голову, что все это — гениально. Кто мне об этом сказал? Владик! У него главное — продать. Он продал. Аукцион — гонка, битва честолюбий. Сошлись тузы, нагнали цену. Реклама себя, а не меня… Ну, может быть, и меня, но только косвенно, так сказать, отскоком. Если Аля продаст Мацуяме за миллион «Откровение» и «Мечту», то это будет удачей. Это надо делать быстро, пока японец еще не забыл. А то он их вообще не купит. Конечно, полтора миллиона нынешних рублей — это для него ерунда. Какие-нибудь двести пятьдесят тысяч долларов… А может, вообще компьютерами отдаст или видеомагнитофонами. И будет триптих висеть у этого воротилы, не известный практически никому».
Серега убрал картину со двора, закрыл сарай и вернулся в дом. Им владела апатия и безразличие. Не хотелось ничего, жить не хотелось. Мозг был высушен, и казалось, что черепная коробка вообще опустела. Серега, не раздеваясь, бухнулся на кровать и стал глядеть в потолок. Еще никогда не казалось ему столь бессмысленным собственное существование.
Опять полезла в голову простая и удобная мысль — достать ТТ и… выключиться. Совсем, навсегда. Чтобы не увидеть, не дождаться, не встать перед фактом. Загробной жизни и Божьей кары он не боялся. Гораздо больше страшила неподведенность жизненных итогов. Кто он, зачем он был? Что от него останется и кому?
Где-то в Америке живет его дочь, которая даже не знает об этом и обожает своего папочку Кирилла Розенфельда. Гору сырых, не стоящих ничего работ, опытов, проб и ошибок можно отдать Але, чтоб она реализовала их через свой «Спектр». Останется дом, куда приедет Зинка. Ей же, наверное, достанутся в неизрасходованном виде Серегины тыщи. Останется триптих, который переселится в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него переселятся в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него бы не появились. А может быть, и не трех… Если те, мотоциклисты, не сумеют отпереться и получат вышку. А может, и еще в чем-то виноват Серега? В чем-то, что и сам не подозревает. Может быть, можно найти его вину в том, что сидит в тюрьме Галька и погиб приятель «афганца»-Шурика? Или в том, что Гоша сейчас не Гоша, а учебное пособие для родной школы? Кстати, уже следовало бы сходить, посмотреть, как там, подготовлен ли зал? Какая же чушь лезет в голову… И есть вина в том, что Люська удавилась, и в том, что Лена несчастна, и в том, что Аля не сможет выбраться туда, куда ей так хочется. Грешен, батюшка, грешен, только стоит ли так усердно каяться?! Раскаяние, как известно, не освобождает от ответственности. А высшая мера ему, очевидно, очень даже подойдет. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Осталось только исполнить.
Серега зевнул. Хорошую он придумал себе защиту от хандры и тоски — рассуждения о самоубийстве. Приятно сознавать, что можешь в любой момент по своему произволу собой распорядиться. Всего в нескольких метрах, если по прямой, в сараюшке стоит деревянная девочка, беременная пистолетом. Мамино наследство: «Милой Тосеньке за 30-го фрица»… Вместе с тем, пока думаешь, как себя убивать и как хорошо после этого будет, глядишь, пробудится что-то, потянет пожить еще. Даже лень немного стряхивается. Сходить, что ли, к Кузьминишне, набрать трехлитровый бутылек самогону? Как-никак, четыре дня праздников! Жрать, правда, нечего, но это не важно. Огурцов соленых у него полно, хлеб черный есть еще в магазине, картошка тоже в изобилии. Соль есть — гуляй не хочу! Если пошуровать по магазинам, может, еще и килька астраханская найдется, салака или селедка в томатном соусе. Переживем, не сорок первый, не блокада. Вышел? Серега из опасного, прямо надо сказать, положения. Раз жрать захотелось, значит, будем жить. Пока. Главное сейчас — поесть, принять немножко, а там еще в школу затянуть да начать работать. Опять все пойдет, как надо. Глядишь, Алька заявится, кто сказал, что она обиделась? Сам придумал. Нашел чем устыдиться! У нее небось таких случаев в жизни уже с десяток было. Это ж не вы, старые перешницы! Нынче молодежь вольная, из молодых, да ранняя.!.
И словно бы по заказу заурчал где-то вдали мотор «Волги». Той самой, Алиной. И жизнерадостный, звонкий голосок позвал с улицы, когда машина остановилась.
— Панаев! Ты дома?
— Дома! — откликнулся Серега и пошел открывать ворота.
Однако его ждала небольшая неожиданность, приятная или неприятная, он оценить не мог. Дело в том, что Аля приехала не одна. Рядом с ней в машине сидела одетая по-походному, в джинсовую теплую курточку и спортивную вязаную шапочку, синьорина ди Читтадоро.
— Привет! — сказала Аля с улыбочкой и поцеловала его в щеку.
Джулия, выбравшись из машины, тоже приложилась к Серегиной щеке.
— А где Серджо? — поинтересовался Панаев.
— Он болен, — усмехнулась Джулия, — как это по-русски?
— Отходняк, — подсказала Аля.
— С позавчера? — удивился Серега.
— Да нет, — Аля ехидно улыбнулась, — это он вчера где-то нарезался.
— Да-да! — подтвердила Джулия. — Мы проснулись и увидели, что спим с Алей, а мужчин нет. Мы же не лесбиянки! Куда ты пошел, мы не знали. А Серджо оставил мне записку, где очень ругал. По-русски это очень сердито. Писая, что будет в гостинице. Мы с Алей пиля кофе и ехали туда. Его нет, ушел. Решили, что, если он не придет вечером, будет звонить милиции. Аля поехала в «Спектр», а я ждала. Потом ушла в бар, чуть-чуть пила, вернулась — он дома, но очень пьяный. Он ругал меня русскими словами, я все не знаю. Спал на полу, я на кровати. Утром у него болел живот, он сказал, что пил суррогато… самогон, так? Где был — ничего не поняла. Потом приехала Аля, сказала: надо ехать искать тебя. Нашли.
— Чего ж ты уехал? — спросила Аля. — Неужели султану надоели его жены?
— Что я вам, товарищ Сухов? — с притворной суровостью отвечал Серега. — Обязан был вас построить на утренний осмотр и проверить по списку: Зарина, Хафиза, Зухра, Лейла…
— Смотри-ка, — хмыкнула Аля, подмигивая Джулии, — сколько ему надо, а? Нет, Панаев, от скромности ты не умрешь.
— А вы, синьорины — от застенчивости.
— Чего стесняться-то, все свои, человекообразные приматы. В жизни надо и такое попробовать, верно, Юлька?
В доброе старое время никто бы близко не подпустил никаких иноземцев к Серегиному жилищу, да и вообще к его родному городу. Но сейчас перестройка и гласность, иностранцев пускают даже на атомные полигоны, поэтому и Серега стеснения не испытывал. Пусть видит землячка Тициана, что это такое — Русь кондовая.
— Вот видишь, — сказала Аля, — вот здесь живет русский гений. Отопление — дровами, газ — из баллона, водопровод — на улице, туалет — тоже. Зато — собственность.
— Я бы хотела иметь такой дом, — кивнула Джулия, — этот город и этот деревня. Этот дом — ла фундаменто до культура национале, так? Как у вас говорят, «корни».
— Да-да, — кивнула Аля, — корни-то есть, только яблок не видать.
— Это родители? — спросила Джулия, рассматривая фотографии, висевшие на стене.
— Да, мама и папа. Это я в четвертом классе, а это — Зина, сестра, в том же примерно возрасте.
— Это военный? — спросила Джулия, глядя на стриженого лопоухого Серегу в гимнастерке с ремнем и блестящими пуговицами.
— Нет, обычная школа, форма такая была.