Горесть неизреченная (сборник)

* * *Эсеровский переворотВоенною грозой гремел,В нём стук копыт и пуль полёт,Атаки крик и артобстрел.В глухой ночи штыки застав,На тёмных улицах войска,В руках восставших телеграф,Электростанция, ЧЕКА.И поруганью предан Брест,Вожди эсеров у руля,И взят Дзержинский под арест,И час до взятия Кремля.Неужто ночь и пушек гром —Судьба России на века?Под чьим ей гибнуть сапогом —Эсера иль большевика?1968

Памяти Клюева

Страну лихорадило в гулеСтрады и слепой похвальбы,Доносы, и пытки, и пулиЧернели изнанкой судьбы.Дымились от лести доклады,Колхозника голод крутил,Стучали охраны приклады,И тесно земле от могил.И нити вели кровяныеВ Москву и терялись в Кремле,И не было больше РоссииНа сталинской русской земле.И Клюев, пропавший во мракеСоветских тридцатых годов,На станции умер в бараке,И сгинули свитки стихов.Навек азиатские щёлкиЗажмурил, бородку задрав,И канул в глухом кривотолке,Преданием призрачным став.1967* * *Бессеребренник-трудягаВ полинявшем пиджачкеИ без курева – ни шагу,Ты со мной накоротке.И с глубокою затяжкой,Весь в мутнеющем дымуО былой године тяжкойГоворишь мне потому,Что кровавой крутовертьюБыл закручен и кругомВидел страх, аресты, смерти,Ложь на истине верхом,И усатого владыкиКостоломный стук подков,И как все его языкиСлавили на сто ладов,Слышал. И руками машешь,С криком дёргаешь плечом,Весь в дыму и пепле пляшешь,Что, мол, сам был ни при чём,Что пора минула злая,И враги клевещут, лгут,Что нельзя судить, не зная,Есть на то партийный суд,Что вернуться к прошлым вехамНе придётся. Стон умолк,Но сломать хребтину чехам,Как сломали венграм – долг,Что глупа к свободе тяга.Вновь рассыпался в рукеВ прах окурок. Эх, трудягаВ полинявшем пиджачке.1968* * *Знаю, дней твоих, Россия,Нелегка стезя,Но и в эти дни крутыеБез тебя нельзя.Ну, а мне готова плахаДа глухой погостВо все дни – от МономахаИ до красных звёзд.И судьбины злой иль милойМне не выбирать,И за то, что подарила —В землю, исполать.Кто за проволкою ржавой,Кто в петлю кадык —Вот моей предтечи славыИ моих вериг.Не искали вскользь обхода,Шли, как Бог велел,И в преданиях народаВысота их дел.Погибая в дни лихие,Оттого в чести,Что не кинули, Россия,Твоего пути.1967* * *Мне советской не надо славы,Я ищу на неё управыЗа лихие её дела,За растленное ею слово,За распятье всего живого,За сердца, что выжгла дотла.За ночные слепые страхи.Те – смирительные – рубахи,Смертный мрак наведённых дул,И глумящихся толп разгул.Да, крутые у нас с ней счёты,Рассудили бы нас пулемёты,Но не равен уж больно спор,У неё – лагеря, ракеты,Подставные суды, газеты,У меня – лишь строка в упор.1968

Арест

Та весна мучила недаром. В душе была недосказанность и смута; я говорил друзьям, что меня одолевают предчувствия. А стихи шли удачно, светло, будто вернулся 1962 год. Это меня и настораживало: песня давней той поры оборвалась на армейском плацу; затерялась в свисте заполярных метелей. Притом каждый стих даже интонацией звучал, как пророчество. В довершение – десятого апреля мне приснился сон страшный, как беда. Привиделось, что я в своей комнате обнаруживаю снаряд и смаху выбрасываю его в открытое окно. На улице раздается взрыв, крики, стон, и я с ужасным замиранием сердца жду расплаты. Проснулся я, как потерянный, и целый день ходил с камнем на сердце. Я рассказал об этом сне отцу, матери, потом жене. Но как быть с предчувствиями? В них загадки, а не разгадки.

Ни стихи, ни сны ничего не могли поделать. Проклятая реальность была за углом.

Пятнадцатого апреля в квартирную тишину утра ворвался звонок. Вошедшие люди – они были тёмные и глухоголосые – заполнили комнату. «Нам нужен Анатолий Бергер». Я был нездоров тогда, накануне в поликлинике продлил бюллетень, на ночь мне делали горчичники. Я привстал на кровати. В ордере на обыск меня подозревали в сношениях с неким Мальчевским, о котором я слышал впервые. Начался обыск. Обыскивали вещи, простукивали стены. Открыли пианино и совались в переплетение его музыкальных рёбер и жил. Отца не было дома, мама, посеревшая лицом, молчала. Я поймал её взгляд – огромный и стонущий. Жена села рядом со мной на кровати, обняла за плечи. Меня снедала тревога. Я спорил с темнеющими по комнате людьми, говорил о недоразумении, о том, что детективное и дефективное недаром подобны на слух. Телефон отключили, перед тем, как пустить меня в туалет, обыскали. Мне предложили ехать на Литейный для выяснения. Не веря ещё во всю силу несчастья, я согласился. Я даже не взял из дома денег, даже не попрощался по-настоящему с мамой и женой. Я только помахал им рукой. «Победа» повезла меня прочь от дома. Обыск продолжался.