Страница 85 из 110
Весь день меня не оставляли эти мысли, я терял веру в свой народ. Вечером малышей в саду не оказалось. Я плохо спал в эту ночь, мрачные мысли не покидали меня.
На следующее утро я снова увидел малышей. У калитки дома стоял белый мужчина и наблюдал за их игрой. Я остановился, чтобы узнать, какие приказания отдает сегодня белый мальчик своему черному слуге. К моему величайшему удивлению, на этот раз черный мальчик с видом повелителя вышагивал взад и вперед по лужайке, а белый мальчик уныло плелся позади.
— Принеси мне банан! — Белый малыш побежал в дом и вскоре появился с бананом.
— Сними с него кожуру! — Мальчик очистил банан и передал его своему черному господину.
И тут я все понял. Это действительно игра, я и сам играл в нее в детстве. По очереди каждый из мальчиков бывает рабом, а другой господином. Помню, эта игра доставляла мне много радости. Я улыбнулся и посмотрел на мужчину у калитки. Вспомнил все, о чем передумал вчера. Наверное, этот белый мужчина, глядя на игру детей, ужасается властолюбию черной расы. Я рассмеялся про себя: как взрослые глупы, какие только мотивы не приписывают они детским поступкам! Как мы подозрительны, сколько у нас предрассудков! Теперь этот белый мужчина будет весь день думать о том, что черные стремятся править миром, что черный малыш уже осознает свое превосходство над белым. Сейчас я исправлю это недоразумение, все ему объясню. И я направился к мужчине.
— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал я. — О заносчивости представителей черной расы. Не принимайте это всерьез, это игра. Дети меняются ролями. Я и сам так играл в детстве. Вчера я наблюдал, как белый мальчик командовал черным, и сам весь день места себе не находил. Глупые мы взрослые, верно?
Мужчину удивила моя тирада.
— Я знаю, что это игра, — сказал он, улыбнувшись. — Эти мальчишки — братья, они мои сыновья. А вот их мать! — На веранду вышла красивая темнокожая женщина и позвала детей.
Я улыбнулся, а потом затрясся от смеха. «Вот вам Ямайка, — воскликнул я про себя, — моя страна, мой народ!»
— Нам надо спешить, — сказал мне белый мужчина, — а то не успеем на трамвай.
М. Моррис (Ямайка)
СМЕРТЬ
Перевод с английского В. Рамзеса
— Проснись, проснись, Тревор! — повторял кто-то тихо, но настойчиво. — Тревор, проснись!
Мальчик повернулся на спину, с трудом открыл глаза, но сначала ничего не увидел: в комнате было темно. Потом он различил склонившуюся над ним неуклюжую фигуру.
— Проснись, проснись!
— Что такое?
— Вставай, надо ехать домой.
— Домой?
— Да, твой отец очень болен.
— Отец? Болен?
Тревор наконец узнал голос: это дядя Артур. Мальчик вскочил с постели и попросил зажечь свет. В руке у сторожа вспыхнул фонарик, выхватил из тьмы тумбочку у изголовья, в которой мальчики держали одежду. Тревор натянул школьную форму и по совету дяди запихал остальные вещи в сумку, лежавшую под кроватью.
— Захвати синий костюм, — сказал дядя Артур.
— Который час?
Дядя подставил руку под луч фонарика.
— Двадцать минут третьего.
Они старались ступать как можно тише по шатким половицам в коридоре интерната. Джонс, ночной сторож, светил им, пока они спускались по ступеням под тяжелыми каменными сводами.
Снаружи дул холодный ветер. Тревора зазнобило со сна, и он застегнул куртку. На крыльце директорского дома горела лампочка. Сонный директор в ночном халате старался держаться приветливо, предложил им выпить кофе. Дядя вежливо отказался, и они сели в машину, стоявшую у крыльца. Взревел мотор, фары вырвали из темноты часовню и крест на пустынном кладбище.
— Ты умеешь молиться? — спросил дядя.
— Умею.
— Тогда молись. Отец очень плох.
— Он умирает?
— Да.
Когда они добрались до дома, небо уже светлело. Тревора отослали спать. Он обошел весь дом в поисках мамы, но оказалось, что она у отца в больнице.
В течение последующих трех дней Тревор не испытывал ни тяжести, ни горя, а только странную пустоту, какое-то притупление чувств. Все будто ждали чего-то, что заставит их сильнее ощутить серьезность происходящего.
Тревор, по-прежнему безучастный, хотя он и понимал, что их постигло большое несчастье, ездил с мамой в больницу. Мама казалась раздавленной, обезумевшей от горя, она тяжело молчала и только время от времени порывисто сжимала Тревора в объятьях. Мальчик видел, что отец умирает. Он уже никого не узнавал, даже маму, лежал на спине с закрытыми глазами и жадно ловил ртом воздух. Его руки безжизненно лежали на одеяле. Мама сидела на жестком табурете и глядела на мужа то напряженно, то рассеянно, будто думала о чем-то постороннем.
В среду около четырех часов пополудни больной перестал дышать. Мама вздрогнула и закричала:
— Сестра, сестра! Тревор, позови сестру!
Тревор не испугался, он только с любопытством посмотрел на отца. Лицо больного умиротворенно расслабилось, а затем стало чужим, лишенным какого-либо выражения. Сестра накрыла покойника простыней.
Мама встала с табурета, выпрямилась во весь рост и, закрыв лицо ладонями, дала волю слезам. Когда она опустила руки и обернулась, кровать была уже отгорожена ширмой. Мама посмотрела на Тревора, и из ее глаз снова покатились слезы. Плакала она беззвучно, и Тревору показалось, что мама плачет от усталости и что слезы приносят ей облегчение.
Никого из родственников в больнице не было. Тревор с мамой направились к стоявшему у подъезда такси. У выхода они встретили преподобного Томаса, их пастора.
— Добрый вечер, миссис Франклин, — приветливо улыбнулся он. — Как поживаете?
— Спасибо, ничего.
— А как ваш супруг?
— Он скончался, святой отец, — всхлипывая, ответила мама.
Пастор пожал маме руку, помог ей сесть в машину и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду.
И вот они дома. Новость разлетелась быстро, и дом стал наполняться соболезнующими друзьями. Невестка принесла маме чашку теплого молока, в которую незаметно опустила успокоительную таблетку, а потом увела ее в спальню.
Появились братья отца. Тревор наблюдал за тем, как они отдают распоряжения, договариваются об извещении в газете и по радио, созваниваются со священником, уславливаются о месте на кладбище и времени похорон.
Гостиная наполнилась людьми. Они вспоминали, когда видели отца в последний раз, каким он был замечательным человеком. Тревор знал, что он слишком юн, чтобы судить о взрослых, и все-таки не мог не думать о том, что они фальшивят, притворяются. Их сочувствие было неискренним, словно отрепетированным. Тревор едва сдерживался, чтобы не сказать им об этом.
Похороны состоялись на следующий день. Им предшествовали суетливые приготовления. Все утро тетки Тревора готовили бутерброды, заворачивали их в вощеную бумагу и салфетки, чтобы они не зачерствели. Около двух часов из морга привезли тело усопшего. Мама припала к открытому гробу, жадно впиваясь глазами в чужое, неестественное лицо покойного. Наконец ее уговорили подняться в спальню и переодеться для похорон. В половине четвертого мама спустилась вниз и встала у парадной двери, встречая гостей с выражением горделивой стойкости на лице.
Гости выражали маме краткие или пространные соболезнования и шли к гробу, с любопытством вглядываясь в лицо отца.
— Ушел на покой, аминь! — все как один восклицали они, и Тревору это показалось даже забавным. На лужайке перед домом взрослые спорили о том, кто лучше знал покойного и кто видел его последним. Тревор изо всех сил старался напустить на себя печаль и не сердиться, когда его называли «малыш».
К четырем часам приехал пастор. Прислонившись спиной к черному пианино, он прочел короткую молитву. Гроб подняли со стульев, вынесли из дома и поставили на катафалк. Тревора вместе с мамой усадили в машину какого-то богача; оказалось, что отец и этот человек состояли в церковном совете. Тревору понравился «студебеккер» — удобная машина!