Страница 79 из 110
Он сказал матери, что отправляется к дальним скалам и возвратится через несколько приливов. И тогда он приведет Иону — сокровище всей своей жизни. Он приведет себе жену, а матери — дочь Иону, Гордость Моря.
Мать слушала Питу с болью в сердце. Она отчетливо понимала — Пита потерян для нее. И она не может запретить ему жениться, не имеет права даже желать этого. Ей остается только предостеречь сына, чтобы он вел себя осмотрительнее в открытом море, потому что сейчас как раз сезон Огромных Лап. Она рассказала ему, по какому пути лучше плыть. Этот путь был труднее, зато безопаснее. Потом тревога ее немного улеглась — выбор сына был ей по душе. Что же до Чудовища с огромными лапами, то провидение так долго хранило ее сына, что — она надеялась — сохранит и на этот раз. И она вернулась к своей скале, занялась домашними делами — нужно было приготовить достойное жилище для сына и его Ионы — Гордости Моря.
Залив был глубокий и широкий, и ветры свободно гуляли здесь. Рыболовный сезон еще не кончился, хотя у рыб наступила брачная пора. В эту пору никогда не удается поймать столько рыбы, сколько хочется, но если вы молоды и выходите в море в штиль или при легком бризе, а солнце светит вовсю над окаймленным пальмами берегом и если вы при этом громко смеетесь, радуясь жизни, то вряд ли вас в эти минуты больше всего заботят мысли об улове.
Так было и с нашими рыбаками, которые вышли в тот день в море. Вот они забросили в воду сеть: что-то им там померещилось внизу — на полпути ко дну вода была пенистой и взбаламученной — верный признак рыбьего косяка.
Они быстро окружили косяк кольцом и стали наблюдать, как отяжелевшая сеть пошла ко дну. День принес им неожиданную удачу. Рыбаки переглядывались, недоумевая, как это в брачный сезон им удалось напасть на косяк.
Они потащили сеть, в которой билась рыба, к берегу. Буруны, накатываясь, подносили ее к берегу. Рыбаки начали выбирать сеть, не переставая удивляться своей удаче. А когда сеть зашуршала по песку и они увидели несметное множество плавников и хвостов, трепещущих и бьющихся о воду, то изумились еще больше.
Они вытащили свой улов на сухой берег. Здесь были сотни рыб, крабов и кораллов. Попали в сеть даже анемоны.
— Глядите-ка, — сказал один рыбак, выхватив из живой кучи блестящую плоскую рыбу. Рядом с ней судорожно бился карите, булькая и прыгая по песку.
— Это редкая удача, — сказал другой. — Такая рыба попадается раз в сто лет. — Он взял рыбу в руки и поднял ее повыше. Глаза у рыбы сверкали как кристаллы, а чешуйки мерцали, как серебряные зеркальца. — Рыба-луна, — произнес он, больше для себя. Он не был новичком в своем деле и знал, что это значит. — Посмотри, хороша, а? — Он улыбнулся. — Это… как бы тебе сказать… это сама Гордость Моря.
Рядом бился в агонии карите.
Р. И. С. Ааронс (Ямайка)
ПОЗДНЕЕ ЦВЕТЕНИЕ
Перевод с английского В. Кунина
Он так незаметно, ненавязчиво вошел в ее жизнь, что мисс Винбраш не могла бы с уверенностью сказать, когда именно у нее пробудился интерес к Чарльзу Грэйвсли. Если раньше он был лишь одним из клиентов, номера которых она раз в две недели записывала в регистрационном журнале, то теперь встречи с ним составляли весь смысл ее существования.
Мисс Винбраш служила кассиром в большом торговом доме, а Чарльз Грэйвсли обходил городские кварталы, собирая деньги по счетам. Их интерес друг к другу зародился в тот день, когда грифель карандаша мисс Винбраш неожиданно сломался и спокойный пожилой джентльмен, дожидавшийся расписки в получении денег, предложил отточить ей карандаш. Она была раздражена и собиралась ответить не слишком вежливым отказом, но вдруг обратила внимание на его спокойный тон и обезоруживающую улыбку.
— Большое спасибо, — сказала она, — но мне не хотелось бы беспокоить вас.
— Какое там беспокойство, — возразил джентльмен. — Дело в том, — доверительно добавил он, — что у меня всегда возникают мрачные мысли, когда я вижу женщину, пытающуюся очинить карандаш старым бритвенным лезвием.
— В самом деле? Во всяком случае, мы обычно справляемся и не отрезаем себе пальцев. — Она рассмеялась.
— Все равно я не могу спокойно смотреть на это.
Она вручила ему расписку.
— Спасибо. Всего вам лучшего, — сказал он и приподнял шляпу. Через минуту его уже не было возле окошечка.
— Какой симпатичный, — вздохнула мисс Винбраш, взявшись за следующую расписку. Странно, что она никогда не замечала его раньше.
Как-то утром, недели две спустя, она встретила его снова. Он стоял в хвосте длинной очереди. По какой-то необъяснимой причине она вдруг обрадовалась, что на ней новое платье, то самое, которое, как все говорят, ей очень идет. Хорошо бы напудриться, мелькнула у нее мысль, по мисс Винбраш тут же одернула себя. Какая глупость! В ее-то возрасте! Да и вообще, что за дело мистеру Грэйвсли, как она выглядит. Однако, когда он подошел к ее окошку, невозмутимый и элегантный в белом парусиновом костюме, стало ясно, что он так же откровенно рад видеть ее, как и она его.
— Если я не ошибаюсь, пальцы у вас целы.
— Я же говорила: мы как-то умудряемся не отрезать их, — сказала она со смехом.
— Боюсь, что в один прекрасный день вы их все равно отрежете, — пошутил он.
Вот так и началась их дружба. Каждые две недели или даже чаще, приходя сдавать собранные деньги, мистер Грэйвсли непременно задерживался на несколько минут у окошечка — побеседовать с мисс Винбраш. Скоро она стала ждать этих посещений и волновалась все больше. Он был такой спокойный, такой доброжелательный, такой импозантный. В конце концов, не так уж он и стар — вероятно, ему не больше пятидесяти пяти — пятидесяти шести. К тому же ему явно так же приятно проводить время с нею, как и ей с ним.
В свои сорок шесть лет мисс Винбраш еще не знала, что значит быть объектом внимания влюбленного мужчины. А теперь она чувствовала, как расцветает, согретая этим новым ощущением. Исчезли еще недавно мучившие ее апатия и безразличие к жизни. Каждый день теперь приобрел для нее цель и значение. До сих пор она не слишком заботилась о своей внешности. Теперь же с удивлением обнаружила, что проводит немало времени у зеркала, тревожно разглядывая морщинки под глазами и вокруг рта. Волосы ей тоже не нравились. Неожиданно она решила, что ей необходимо срочно отправиться к косметичке. Никогда прежде она не бывала в косметическом салоне, и ей потребовалось немало мужества, чтобы позвонить и договориться о приеме.
Когда на следующее утро после посещения салона она появилась на работе, сослуживцы прямо-таки оцепенели.
— Ох, Винни, какая перемена! Вы, прямо, красавица! — добродушно подтрунивали обступившие ее девушки.
Наступил час мисс Винбраш. Прежде никто не говорил ей, что она хорошо выглядит, а тем более что она красавица. Еще девочкой мисс Винбраш привыкла слышать: «Самая некрасивая из всех дурнушек».
С тех пор как она покинула свой деревенский дом и перебралась жить и работать в Кингстон, мисс Винбраш никогда не удавалось привлечь внимание кого-либо из молодых людей. А они часто бывали в пансионе, где она жила. Зато другие девушки без конца хвастались и перебирали имена своих поклонников. «Джейн Винбраш — прекрасная девушка, — услышала она однажды, — но, боже мой, какое лицо!»
Поначалу мисс Винбраш было больно слышать подобные отзывы о своей внешности. Но со временем она к этому привыкла. Когда же ее младшие братья и сестры тоже приехали в Кингстон, она настолько погрузилась в заботы и уход за ними, что больше не успевала размышлять о своем уродстве или печалиться о том, что за ней никто не ухаживает.
Так пролетели годы. Один за другим ее младшие братья и сестры женились или выходили замуж и покидали дом. Друзья стали надоедать ей: «Подумай о себе! Если ты сама о себе не позаботишься, все они разлетятся и ты останешься одинокой старой девой!» На это она неизменно отвечала: «Если уж так суждено, что я могу поделать?» И хотя при этом на губах ее появлялась улыбка, ей было совсем не весело. Вновь и вновь одолевал ее страх, что она в конце концов останется одна, старая и никому не нужная. Это приводило ее в ужас. Не раз, замечая как уходит молодость, она была близка к какому-нибудь отчаянному поступку — еще не поздно! Она не знала точно, что именно она должна сделать. Но в глубине души сознавала, что это связано со страстным желанием бежать — бежать от тщеты жизни, от ее бесцельности, от ужасного одиночества.