Страница 26 из 50
ВОЗНЕСЕНИЕ ГАНИМЕДА
Юпитер похитил прекрасного юношу Ганимеда, сына троянского царя, и сделал его своим виночерпием на Олимпе.
(Древнегреческий миф)
Ну кому какое дело до того, что происходит на заднем дворе корчмы?
Понятно, что место это не самое подходящее для романтических свиданий, философских размышлений и дружеской беседы.
Тем более если посетители упомянутого заведения пьют много пива...
Однако задний двор знаменитой Бурыговой корчемки в городе Б* не подпадал под такое определение.
Хотя бы потому, что такого двора как бы и не существовало.
Любопытного встречал высокий плотный забор, справлять малую нужду возле которого мешал аккуратный глубокий ров. За забором виделись пышные кусты сирени — в отличие от сухих веток под окнами самой корчмы. Жизнь этого питейного заведения разделялась на две половины. С одной стороны, так сказать, с фасада, была непосредственно корчма, зал, полный посетителей, где звучала лихая музыка, пребывал сам пан Бурыга, солидный, усатый, громкоголосый; бокалы, штоф, резные дубовые столы и лавки, вечный шум и гам.
А с другой стороны... С другой стороны текла размеренная семейная жизнь Антона Бурыги, ибо нет у корчмаря иного дома, чем корчма, и у детей его не будет... И помогут ли тут заборы, рвы и собаки?..
Но постарался пан Бурыга, чтобы граница меж двумя его жизнями была как можно глубокой и непроницаемой. И никто не видел тетушки Марыси, завсегдатайки церкви и ярмарки, на той половине ее дома, где пилось, лилось и пелось. Не спешила она в качестве корчмарки-веселухи к нетерпеливым посетителям с пенными бокалами, не ругала безденежных любителей горилки, не подмигивала молодцеватым музыкантам, чтобы поддали страсти, чтобы заглушили чей-то тоскливый плач о невозвратной сладкой молодости и горькой взрослой жизни...
Хотя ели да нахваливали посетители блюда, приготовленные тетушкой Марысей, но не была она корчмаркой. Жужжала пчелкой на заднем дворе, обнесенном высоким забором, растила свои цветники и любимого сыночка-колокольчика, кудрявого ангелочка Данилку. А каким умненьким он рос! Ну разве место такому в корчме!
И собирал деньги Антон Бурыга, откладывал старательно, чтобы не имел сынок потребности в грешном трактирном ремесле, чтобы вышел в люди! Да не тут, в городе Б*, а где-то там, где не трактирчик, а большие рестораны с широкими зеркальными окнами, где живет дальний родственник, двоюродный брат тетушки Марыси, господин Квятковский, который ходит в сюртуке и цилиндре, курит тонкие, как соломинка, сигаретки, а на вопросы о занятии с достоинством отвечает: «Я, брат, чиновник высокого класса, служу на благо обществу».
А пока младший Бурыга рвал рубашки с вышивкой в непролазных кустарниках, что на окраине города Б*, и возглавлял отряды несовершеннолетних здешних жителей в вечных мальчишеских войнах и других забавах, придумывать которые был большой мастер.
Четыре года учителя начального училища города Б* перед тем, как войти в класс, возносили Господу молитву, чтобы сегодня тот необузданный, избалованный корчмаренок лежал дома с ангиной. Но румяный Данилка выделялся хорошим здоровьем. И дотянул до окончания училища.
Тогда господин Антон Бурыга надел пиджачную пару, абсолютно новую, и шляпу, и лакированные ботинки и положил во внутренний карман пиджака толстое-толстое портмоне. И пошел к директору мужской гимназии города Б* пану Вередичу. Через неделю начинались вступительные экзамены в гимназию. Бедный господин Бурыга! Бедный директор — столько проклятий из уст потомственного трактирщика выдержит не каждый.
И по грамматике, и по арифметике, и по Закону Божию юный Даниил Бурыга получил оценки конкретные, но неудовлетворительные.
Оставалось два пути. Казенное реальное училище и духовная семинария. К сожалению, науки естественно-математические, которым отдавалось предпочтение в училище, были наименее доступны интеллекту Данилки, а стать священником... Антон Бурыга задумчиво смотрел на жизнерадостную физиономию сына и невольно скептически качал головой.
Оставалось надеяться на высшую справедливость. И она появилась — в лице упомянутого в начале дяди Квятковского, при цилиндре, сюртуке и тонкой сигаретке. Пан Квятковский чинно потягивал густое пиво шурина, отставив мизинец с огромным золотым перстнем, и поглядывал на скромно расчесанного на прямой пробор Данилку. Тот в новой вышитой рубахе тихонько сидел в углу и ждал решения своей судьбы, время от времени украдкой давя неосторожных мух.
— Хорошо, поедет со мной! Пристроим! — муха вырвалась из кулака обрадованного недоросля.
— Человеком будет! — счастливо плакала тетушка Марыся на базаре и перед церковью в шумном кругу женщин.
А посетители Бурыговой корчемки шепотом сообщали друг другу, что Данилка учится в самой Москве, под опекой дяди, такого важного пана, и сам будет паном, и будет гордиться им город Б* и особенно эта корчемка... Так выпьем же, господа, за здоровье наших детей, чтобы так же повезло им, как наследнику корчмаря!
И приезжал на летние каникулы в родной город панич Даниил, и с каждым годом круглел он и сытел, и блестело его лицо, а пробор в курчавых волосах был все более ровный и набриолиненный. Где там те рубахи с вышивкой! Сюртук, шелковая рубашка с галстуком, первые усики, первые сигареты! Хотя и стоило то учение порядком, результаты были налицо. Данилка со знанием дела давал отцу советы по лучшему устройству кабацкого дела, сам пересматривал расчетные бумаги. Речь столичного студента сейчас была пересыпана элегантными «чиво», «как-то так-то», «опридилённо». К местным девицам он обращался не иначе, как «мамзели», а к бывшим друзьям и вообще непонятно-изысканно: «Мон ами».
— Опридилённо, мон ами, — говорил Данилка внимательным слушателям, — есть у меня там хорошие перспективы. Дядя устроил при себе, как-то так-то и его место займу...
Что это за место, чем занимается Данилка в городе, никто точно не знал, даже родители. Сам юнец отвечал уклончиво: «Мы по торгово-экономической части». Но ведь город Б* не был изолирован от этого «большого мира». Вот и директор мужской гимназии господин Вередич, что когда-то не соблазнился содержанием толстого портмоне трактирщика, посетил Москву... «А может, Данилку там встретит?» — мечтал Бурыга и представлял, как в какой-то важной конторе встретит гордый директор шикарного Данилку, и смутится, и как с равным поздоровается...
Между тем приехал «на побывку» и сам Данилка, который в свои восемнадцать выглядел на хороших двадцать пять.
— Вы, папаня, совсем отставши, — рокотал молодой басок сына.— Что это за музыка, вообче говорю, какие полечки... Вы бы заказали себе музыкальную машину. Ручку покрутил — и играет вальсу или романс. Вы, папаня, знаете, что такое вальса?
Умиленный Бурыга послушно кивал головой, однако и не думал что-то менять в отлаженном хозяйстве. Он справедливо считал, что корчма города Б* может быть только такой, какой предпочитали ее многие поколения жителей, со всеми ее деревянными скамейками и стеклянными штофами, с ее традициями и преданиями: о корчемном скрипаче Гирше, который переиграл заезжую мировую знаменитость, о пьянтосе Чаратиле, который целовался с русалкой и от того сделался задумчив, о красотке Ксении, по отъезде которой пиво ее жениха, местного пивовара, три года горчило...
А как торжественно шло семейство Бурыгов к церкви в воскресный день! Как важно ступала маленькая кругленькая тетушка Марыся впереди своих крепких высоких мужчин! И совсем некстати было столкнуться у церкви с директором гимназии, и совсем непонятным был его ироничный поклон в сторону осурдученного Данилки, и не к месту снисходительные слова:
— А, молодой человек, не забываете, так сказать, родные пенаты? Московская служба хлопотная, да-да... Ну да каждому свое...
Но еще более непонятным было поведение Данилки, который при встрече с паном Вередичем рванулся было сбежать и, пожалуй, впервые в жизни растерялся, покраснел и потерял дар речи.