Страница 53 из 63
«Ах вы мои милые! Что же я могу? — в слезной горечи, с улыбкой откликался он на их жалобы. — Нужны деньги! Нужно много денег, несметное богатство нужно России. Где же я возьму? У меня нет. Мы разучились делать деньги и богатство. А когда-то хорошо знали, как это делать, да! Теперь мы презираем и ненавидим богатых, нас приучили бросать в них камни и пускать им кровь. Мы думаем в простоте душевной, что кровь у них черного цвета и ее не жалко. Нам ничего не жалко! Мы знать не хотим, что только богатство может спасти и вас, мои милые переулки, и погубленные реки, и воздух, задымленный ядовитыми выбросами... Нет денег! А раз нет денег, нет мастеров. Нет великих мастеров! Что же можно сделать без них? Этого никто не знает, хотя каждый видит, в какой хаос можно превратить нашу жизнь без денег и без мастеров. Видят, но знать не хотят. Пустому человеку легче жить в бедности, он ленив, он не испытывает нужды в красоте, а потому у него и нет потребности в богатстве. Он убил красоту, чтобы она не мешала ему жить в нищете. Он разрушил храмы! Чего же вы-то хотите, сирые мои?! Ничем я вам не могу помочь, ничем!»
Деньги, правда, были у Темлякова, он знал, что в бумажнике лежит рублей пятьдесят, он хорошо помнил, что там был облапанный, грязный червонец с надорванным краешком, о котором он еще подумал, что терпеть не может таких затертых в хождении по рукам денег, и несколько рублей, один из которых хрустел, словно только что вылетел из гознаковской машины. Это он хорошо помнил. Нащупал рукой внутренний карман, убедился, что бумажник там, и уверенно толкнул дверь продовольственного магазина.
Магазин неожиданно появился перед ним на перекрестке улицы с переулком...
Пыльные стекла его пустых витрин крыльями распахнулись по угловому фасаду старого дома, а дверь была посредине — коричневое тельце, раскинувшее стеклянные крылья с перепонками коричневых переплетов.
Торговля уже заканчивалась, стрелки часов приближались к восьми, и магазин был пуст. Мужские одышливые голоса доносились из подсобки, их перекрикивал высокий женский. Громко и дробно звенели пустые бутылки в металлических сетках-ящиках — видимо, их грузили в кузов автомашины. Пахло тухлинкой.
Левое крыло магазина, выходившее витринами в переулок, было наглухо отгорожено фанерой, густо окрашенной под слоновую кость. Замызганная жирной грязью дверь в этой стенке была заперта на замок. Тут, конечно, располагался винный отдел, и торговля там давно закончилась.
Темляков прошел по пустому зальцу магазина вдоль уныло голых прилавков, за стенками которых улыбались толстощекие малыши на коробках с детской смесью. На полках стояли зеленые ряды бутылок, но Темляков, измученный жаждой, напрасно подумал, что это минеральная вода или какой-нибудь лимонад, — это был уксус яблочный, обманувший его яркой наклейкой. Он даже чертыхнулся с досады.
И увидел под стеклом толстые трубчатые кости. Страшные в своем первородстве, огромные мослаки блестели голубоватыми, словно облитыми эмалью полушариями, белые жилы бахромились вокруг этих залупившихся мослов, а по длине костей темнели тонкие полоски и нити тщательно соскобленного мяса.
Кости, сложенные на подносе аккуратно и даже любовно в виде колодезного сруба, являли собой зрелище необычное, пугающее грубой противоестественностью.
По костям ползали мухи, а под костями валялся ярлычок ценника, который заставил Темлякова нервно передернуть носом, уловившим душноватый запах несвежего товара: «Кость пищевая, 1 рб кг».
Вот тут-то он и вскрикнул, увидев перекрещенные мослы, пиратский знак смерти, стоимостью в один рубль за килограмм, закричал ка весь магазин, чтобы как-то сбить свое возмущение, привести в порядок тот нервный тик, который случился вдруг с его чутким, как у покойного отца, носом:
— Эй, хозяюшка! Кто-нибудь есть живой? На минуточку! — И застучал ладонью по грязной фанерной крышке пустой витрины.
Из тьмы дверного проема, ведущего в подсобку, где бренчали пустые бутылки, выкатилась вполне живая миловидная женщина лет сорока.
— Магазин закрыт! — весело крикнула она. — Чего вам? Закрыт магазин. Уже без дести...
— Но ведь без десяти, — сдерживая себя, вежливо возразил ей Темляков и с неожиданной для себя бесцеремонностью навалился грудью на витрину, растопырил локти и приблизился к продавщице, головка которой с первого взгляда понравилась ему вдруг, — Мне бы, знаете, мне бы это, — понизив голос, сказал он, огорошенный. — Жажда мучит.
А она ему, как старому другу, ответила тоже приглушенным голосом:
— Ничего не осталось...
— Да нет! Я же не о том... Мне...
— Ну ничего нет. Честно! Все разобрали. Чего-то мне ваше лицо знакомо, — добавила она, вглядываясь в Темлякова.
— И мне тоже, — признался он. — Даже очень.
— Мы у Синицыных не встречались?
— Нет, у Синицыных не могли. Я не знаю Синицыных.
— Где же я вас видела-то? Может, по телевизору?
Лицо ее осенилось тенью воспоминаний, озорство и веселость, с какими она выбежала в зал, убрались, сменившись застенчивым удивлением. Она словно бы наконец-то узнала его и смутилась, посматривая с мягкой той, ленивой податливостью во взгляде, которая всегда так нравилась Темлякову в женщинах. Глаза у нее были особенные. То есть ничего выдающегося не было в серых ее глазах, а вот в заячьей раскиданности их было что-то необычное.
Глаза смотрели из продолговатых, отшлифованных природой впадин над высокими скулами и, широко расставленные, казались косящими, с не установившимся еще, как у младенца, взглядом.
— Сейчас, — пообещала милая зайчиха, как подумал о ней Темляков, и добавила, вильнув глазами:— Может, чего найдется.
— Подождите, — попросил Темляков. От него, конечно, пахло винными парами, и запах этот, видимо, направлял ее мысли в привычное русло. — Мне ничего не надо. Я хотел воды минеральной или фруктовой, все равно...
— Этого точно нет... К сожалению, — сказала она. — А «Курдамир»?
— Нет, милая, спасибо. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь, — опять попросил ее Темляков. — Если бы вы знали, как одиноко на душе! И усталость страшная... Как вас зовут?
— Кристина, — быстро ответила она и покраснела, словно устыдилась, что назвалась по-девичьи, просто Кристиной.
— Меня — Василий. Я тут случайный гость. Вы меня не могли, к сожалению, видеть, и я вас тоже. Жалко, конечно. Но что поделаешь, такая вот безжалостная штука — жизнь. У вас редкое имя.
— Бабушка — полька... Тоже звали Кристиной.
— Так что же, Кристина, как же вы тут живете? Одни кости да уксус? Ничего нет?
— А чего вам надо-то?
— Не костей уж, конечно. А что, кости-то берут? Для собак, наверно.
— Берут, а чего ж. Почему для собак? Мозговая. Самый сладкий мозг в этих костях, наваристый. Разрубят и варят. Вы меня не поняли, наверное, я вам могу бутылку вина, «Курдамир» называется, портвейн... Восемнадцать градусов. Хотите? — тихо спросила она.
— Не хочу. Спасибо большое. Я и так уж сегодня распустился пышным цветом, так сказать... Бог с ним, с этим «Курдамиром». Мозг горячий, костный — отличная, конечно, штука. На горячий черный сухарик, как меня учили, и под рюмочку водки.
— Водки нет. Всю разобрали. Была. Двенадцать ящиков, и ничего не осталось, — живо откликнулась Кристина. — Не жалко, но нету.
Темляков понял, что живая и добрая эта женщина привыкла уже к пустым прилавкам, к костям и уксусу, считает такое положение вполне естественным, будто главная забота жителей города только в том и состоит, чтоб отовариться вином или водкой. Казалось, будто ей даже нравится такая жизнь, азартная, как игра, и задорная, со своими тайнами, опасностями и риском.
— Ах, Кристина, Кристина, — сказал он со вздохом. — Добрая вы душа.
— Кому как, — качнув головой, сказала она, и взгляд ее диковато поплыл, смутив его очень.
Темляков, навалившись на прилавок, упер в фанерную крышку подбородок. Было у него тревожно на душе. Но ему очень хотелось разговаривать с доброй этой Кристиной, которая не гнала его никуда, а была как бы сама настроена на задумчивый разговор, получая какое-то удовольствие от знакомства с ним, немолодым уже мужчиной. Работая в магазине, она имела, конечно, свою выгоду, унося домой продукты, какие с боем, наверно, доставались городским горемыкам, и считала себя хорошо устроенной, обеспеченной всем необходимым в "это смутное время, когда разговоры среди людей об одной только еде. Потому и не чуяла она сердцем страха перед зловещими прилавками.