Страница 4 из 63
«Ах, боже мой, — сказала бы она жалостливым голосочком, похожим на звон печальных колокольчиков, — я знала, я знала! Всюду злодеи! Но я исцелю тебя...»
И, сказав это, душистым платочком отерла бы кровь с его раны.
«Не надо, — сказал бы он ей, — я все равно умру. Но знай и помни: лучше тебя нет на свете».
«Нет, ты не умрешь, не умрешь, — шептала бы она сквозь слезы. — Я с тобой! Уйдите все! Оставьте нас одних, — сказала бы она матери, отцу, брату и сестрам. — Он не хочет вас видеть. Вы погубили его! Уйдите отсюда! Не мешайте нам», — говорила бы она сквозь слезы, в отчаянии топая ножкой на злодеев.
Он с таким увлечением вошел в эту роль, что оранжевая рыба отраженного его лица вдруг уплыла от него за забор и там, за лиловыми ветвями, взмахнула вдруг ярко-рыжим искристым хвостом... Расплескивая искрами тьму, хвост ее взметнулся в широком и мощном изгибе, освещая заснеженную крышу дома, крася ее в багровый цвет.
В нем возникло смешанное ощущение, будто он видит огонь, но не может понять, зачем вдруг во тьме возник этот плещущийся из стороны в сторону, летучий и яростный огонь, от которого стала дрожать в светотенях багровая крыша и вспыхивать красными глазами стекла слухового окна.
«Это огонь! — думал он в недоумении. — Ведь это настоящий огонь... Это что же? Пожар?»
— Пожар, — сказал он испуганно. — Пожар! — закричал Вася и бросился к двери, распахнул ее с треском, безумовато крича играющим за овальным столом: — Пожар! Там горит... Пожар!
Окна синей гостиной, в которой коричневая мебель глухо отблескивала свет абажура, выходили на улицу, и мать не могла увидеть огня.
Когда они, запыхавшиеся и перепуганные, вбежали в переулок, у ограды соседского дома уже толпился кричащий народ, а лица толпы уже хищно освещались бушующим пламенем.
В треске и гуле солнечно-яркого огня, который метался за черными переплетами окон, раздавались вдруг стеклянные звоны, а потом что-то глухо взрывалось там, в небо летели фонтаны огненных брызг... Огонь кипел жидкой лавой.
Люди все подваливали и подваливали, шуму становилось все больше, крики заглушали утробный рокот огня, льющегося из окон, из дверей, брызжущего из прожогов крыши. Небесная высь, облачная тьма над домом уже колыхалась в багряных судорогах. Тощие струйки из пожарных кишок уперлись в льющийся огонь и словно бы добавляли ему силы и злости.
Вася Темляков, дрожа в ознобе, смотрел на огненный смерч, пожирающий дом, в котором жила его девочка, и слышались ему в гуле пожара жалобные ее вскрики, вопли, стоны...
И вдруг он увидел в озаренном переулке розовую лошадь, впряженную в коляску. Лошадь остановилась перед толпой, из пролетки вышла женщина в беличьей шубке, а за нею спрыгнула девочка в белой кроличьей и в белой же горностаевой шапочке. На груди у нее пушистилась белая муфта...
К ним подбежал из толпы мужчина с обезумевшим взглядом, растерзанный, в распахнутом пальто. Вася Темляков стоял рядом и слышал, как женщина в беличьей шубке как будто прорычала: «Ты жив» — и с подкошенными ногами упала бы на грязный булыжник, если бы мужчина не подхватил ее.
Девочка в отблеске огня тоже, как и белая лошадь, казалась розовой. Она вскричала: «Мама!» — и Вася Темляков узнал голос той, которую он сочинил в мечтах.
Неожиданно для самого себя он шагнул к ней, взял за руку и, понимая, чувствуя, осязая, что она лучше и прекраснее той, что носил на руках, сказал ей:
— Вы, пожалуйста, не бойтесь... Пожалуйста... Мама! — воскликнул он в мгновенном возмущении. — Что же ты молчишь?! Им надо к нам идти, к нам! — И тут же девочке дрожащим голосом: — Пойдемте к нам... Мы ваши соседи... Вон наш дом... Идемте, пожалуйста!
Женщина в беличьей шубке, в которую сострадательно вперилась толпа, открыла глаза, взглянула на догорающий дом и тихо застонала.
— Да, Верочка, да, — твердил ей мужчина. — Это рок... Смирись. — Голос его, подстраиваясь к учащенному дыханию, казался равнодушным, точно он что-то очень привычное, изрядно надоевшее ему втолковывал жене. — Ты сама понимаешь, — говорил он подчеркнуто вежливо, — тут ничего не поделаешь. Это может случиться с каждым. Нельзя роптать. Мы что-нибудь придумаем... Леночка! Ты плачешь? Ах нет! Ну умница... Идемте отсюда, идемте... Здесь нечего делать.
А Вася опять крикнул матери:
— Что же ты молчишь?
— Надо спросить у папы, — шепотом ответила она. — Ты подожди, я сбегаю... Я сейчас.
Мужчина, не выпуская из рук ослабевшую женщину, поддерживая ее за талию, привлек другой рукой дочь, потрепал ее по плечу черной, испачканной в саже и копоти рукой и с задиристой хмуростью посмотрел на огромное, в полнеба огненное дерево, выросшее на месте дома.
Звенела колокольчиком пожарная, тесня и разваливая толпу, с бортов спрыгивали чистенькие, в сверкающих шлемах, похожие на римских воинов пожарники. В этот момент рухнула прогоревшая кровля. Толпа отхлынула с криком. Столб дыма с яростным взрывом искр взметнулся к облакам. Горящие головешки в потоке раскаленного воздуха унеслись ввысь и стали падать, шипя и мрачнея в прокопченном снегу.
Огонь опал, покраснел, и все потемнело вокруг. Розовая девочка тоже померкла, и Вася поймал ее внимательный, нахмуренный взгляд.
— Там кукла, — сказала она озабоченно и добавила: — С закрывающимися глазами... Теперь ее нет.
— Кукла? — переспросил Вася. — Вы играете в куклы?
— Играла, — ответила она, пожав плечиком. — А что ж? У нее были фарфоровые глаза.
— У моей сестры есть кукла! Вы придете и будете играть.
— Где же я буду играть? У вас? Нет... Я привыкла там... — сказала она и мотнула головой в сторону шипящего пожара, не решившись посмотреть в ту сторону, где недавно стоял ее дом. — Это совсем иное дело. — И передернулась всем телом.
Он согласился, конечно, с нею и тут же увидел страдальческое лицо матери. Она взглянула на сына и обреченно покачала головой... Вася в страхе попятился от нее, будто она хотела ударить его.
— Ну уж нет! — вскрикнул он. — Подождите, пожалуйста, — взмолился он. — Одну минуту! Я мигом!
Протискиваясь сквозь толпу, он торопился к дому, и в голове его пульсировала страшная злоба на отца, которого он готов был убить за отказ. Хотя он и знал в эти минуты, что отец не откажет ему, не посмеет... Нет, ни за что!
Тот стоял, заложив руки за спину, в детской комнате у окна и смотрел на груду красных бревен и углей, окутанных едким дымом и паром. Вода из пожарных кишок словно чернилами заливала и заливала языки пламени и красную, пламенеющую чешую бревен. Дмитрий Илларионович не обернулся на крик младшего сына.
— Папа! — кричал тот, толкая в спину. — Папа! Ты учил меня быть хорошим и честным. А сам?
Отец пробасил незнакомым, черевным голосом:
— Ты о чем, Василий?
— Это бесчестно! Это... Я не знаю что! Людям негде жить... А ты... Ты сам! Папа! Я позвал... Пусть они придут... Слышишь, я позвал!
И вдруг отец сказал так ясно и четко, будто вокруг была тишина, будто они стояли в гулкой зале, резонирующей каждый звук. Он сказал:
— Это меняет дело.
Вася не верил своим ушам! Он схватил, оторвал заложенную назад руку отца и поцеловал ее. Он задохнулся от восторга. Хотел что-то сказать отцу, но не нашелся и только в слезном спазме выкрикнул дискантом:
— Я знал! Знал... — И опрометью кинулся вон из дома.
До сих пор Василий Дмитриевич Темляков с душевным стоном прокручивал в мгновенном озарении свою потерю, которая, как ему казалось, сделала из него вечного охотника за женской улыбкой, лишила покоя и благоразумия, предопределив его будущие поиски и все разочарования, какими переполнена была его жизнь.
... Когда он, возбужденный до безумоватости, разгоряченный огнем, словно бы перекинувшимся от сгоревшего дома в его грудь, ворвался в редеющую толпу, шевелящуюся в потемках черного от копоти переулка, он юлой завертелся в ней, разыскивая прекрасную девочку в горностаевой шапке. Восторг его был так велик, так радостно ему было сознавать себя победителем в схватке с отцом, что будущее, которое открывалось перед ним в цветных, очень ярких, сияющих картинках, кружилось музыкальной каруселью с раскрашенными лошадками, жирафами, слонами и носорогами...