Страница 31 из 63
Но она уже далека была от шутливого послеобеденного настроения.
— Ваша речь, — утвердительно сказала она, пробегая напечатанный текст подслеповатыми, дальнозоркими глазами.
Верхняя губа ее — полумесяцем вниз, — обметанная, будто цветочной пыльцой, золотистым пушком, была посечена вертикальными морщинами, кожа вокруг глаз — полумесяцем вверх — вся морщилась в мельчайшей сеточке, придавая строгому ее лицу смешливое выражение театральной маски.
Брянская держала на весу листки дрожащей бумаги, протягивая их Темлякову, который опять ничего не понимал, нервно переживая неловкость своего положения. Хотя в то же время все хорошо уже понял, не веря еще, что он понял все это правильно.
— Я работаю в культуре, — говорила между тем Зинаида Петровна. — Но не смогу. Вас будет слушать инструктор райкома, товарищ Каширин. К сожалению, я сама не смогу выслушать вас. Он просил зайти завтра, он будет ждать вас в четырнадцать часов в пятнадцатом кабинете.
Листы бумаги с текстом речи были уже в руках Темлякова, он согласно кивал...
— А если мне, — начал он было, но в этот момент зазвонил телефон.
— Брянская, — по-военному сказала Брянская, подняв трубку. — Нет, еще не подошел... Когда подойдет? Часика через полтора... Пожалуйста. — Трубка клацнула на рычагах. — Договорились? — спросила она Темлякова.
«Еще не подошел? — подумал Темляков, пребывая в нервной, леденящей мозг лихорадке. — Подошел или не подошел? Подходит тесто? А кто не подошел? Я? Нет, конечно... Кто-то».
— Хорошо, — сказал он и жалко улыбнулся. — Могу ли я что-нибудь поправить, если покажется?.. — спросил он, глазами скользнув по бумаге в своих руках. — Стилистически, — добавил он.
— Товарищ Темляков! Я в культуре работаю уже больше двенадцати лет. За стиль и содержание отвечаю я. Странный вы человек... — Брянская прищурила глаза, как зло курящая, лицо которой окутал дым, губы ее строго сморщились. — Ваша задача — изучить текст речи и хорошо произнести его с трибуны. А стилистика пусть не волнует вас.
«Вздор! — взорвался вдруг изнутри Темляков. — Какой вздор!»
— Хорошо, — сказал он. — Я постараюсь. Можно ли эти листы сложить? У меня с собой ни папки, ни портфеля.
Брянская хмуро порылась в ящике, достала картонную папку с черными буквами, составлявшими слово «Дело», выпотрошила ее, вывалив на стол какие-то бумажки, протянула молча Темлякову.
— Спасибо, — сказал он и усмехнулся виновато. — Вы знаете, я думаю иногда, — говорил он, поднимаясь, — думаю по-стариковски. Есть путь смертного человека, а есть путь бессмертной души. Эти пути...
— Товарищ Темляков, я вас с удовольствием выслушаю в другой раз. Сегодня никак не позволяет время, — сказала Брянская, разводя руками и тоже поднимаясь и протягивая руку на прощанье. — Не забудьте, пожалуйста: завтра в четырнадцать в пятнадцатый кабинет к товарищу Каширину.
Темляков пожал руку Брянской, ощутив ладонью жалкую костистость ее пальцев и неожиданно их женственную безвольность.
— Завтра в четырнадцать в пятнадцатый, — сказал он с вежливой улыбкой, — очень просто запомнить: четырнадцать, пятнадцать... Проще пареной репы...
— Я ж говорила, — сказала она с бурно вдруг ворвавшейся во все ее лицо пушистой улыбкой, — мимические морщинки. Мимика нас с вами подводит!
— Ах, Зинаида Петровна! Это не самое страшное. Не самое! — воскликнул Темляков.
Они расстались друзьями: партийная женщина и беспартийный мужчина, задействованные в некое дело, исполняя роли в некоей странной пьесе, которую надо было сыграть Темлякову в ближайшее время, изучив кем-то написанный текст загадочной роли.
«Вздор! — то и дело взрывался Темляков по дороге домой. — Вздор невообразимый... Я — и вдруг доверенное лицо. Он и я — рядом? Ничего себе положеньице. Вздор какой-то! А у него, — вспоминал он предвыборный плакат, висевший в кабинете Брянской, — кожа натянута за уши. Как будто кто-то за уши схватил его сзади, а он вырваться не может. Натянут струной... Да! Но это ничего не меняет. Может, и в самом деле хороший человек? Так же вот, как и я... Сначала одно поручение... Пожалуйста. Спасибо. Потом второе. И пошло, и пошло... Смотришь, а уже выше и некуда. Ах, какой вздор! При чем тут я?»
— Попался я сегодня! — сказал он Дуняше, целуя ее в щеку, дряблую, чуть теплую, как подошедшее тесто. — Влип, можно сказать, в историю!
Она внимательно смотрела на него, ожидая объяснения, и, готовясь к слезам или радости, переливала в глазах и то и другое, как бы улыбаясь сквозь слезы и плача сквозь улыбку. Он ее очень встревожил. Она-то уж знала мужа, он мог бы и не говорить ей ничего, она с первого взгляда поняла, что случилось с ним что-то необычное, что-то очень неприятное.
— Что? — спросила она, теряя терпение и улыбаясь с надеждой на лучшее.
Темляков не принадлежал к тем мужчинам, которые оберегают жен от волнений, скрывая от них свои неприятности. Он доверял жене, зная, что Дуняша не захотела бы остаться в неведении ради собственного покоя, не простила бы ему, если бы он что-нибудь скрывал от нее. Он это хорошо знал. А потому и рассказ его о случившемся был безукоризненно точен, изобилуя подробностями, уточнениями, повторами по просьбе Дуняши и объяснениями, напоминая исповедь больного человека пытливому доктору. Он, как больной, сохранивший чувство юмора, посмеивался над своими казусами, иронизировал над опасной хворью, преодолевая собственную тревогу, проникшую в душу, и как бы предупреждал доктора, что готов выслушать любой его приговор, каким бы жестоким и немилосердным он ни был. Он с особенным удовольствием высмеивал выражения, которые услышал в райкоме: «аппарат обедает», «он еще не подошел»., «я работаю в культуре», — стараясь вызвать улыбку на лице обеспокоенной Дуняши.
Но приговор, который она вынесла ему, был слишком жесток и суров.
— Ты не должен этого делать, — тихо сказала она, рассматривая его отрешенным взглядом. — Тебе надо отказаться.
Случилось то, что должно было случиться: он обиделся и безумно разозлился на жену, чувствуя себя смертельно оскорбленным ею. Исповедуясь, он рассчитывал в глубине сознания, что Дуняша учтет его иронию, насмешку над опасной болезнью, оценит жизненную силу его организма и посмеется вместе с ним над минутными его недугами, даст ему надежду на скорое выздоровление. Но вместо этого услышал смертельный приговор.
— Дура! — вскрикнул он. — Ты! Ты хоть понимаешь, что говоришь? Как я могу отказаться?! Ты хоть представляешь себе, что будет, если я откажусь?! Вот уж не знал, что ты такая дура!! — вскрикивал он в отчаянии и готов был рвать на себе волосы, бить кулаком по столу, швырять посуду на пол. — Меня!
— кричал он ей в лицо. — Впервые пригласили! Впервые доверили! Участвовать! А ты опять! Упрятать хочешь! Под юбку! Ты дура! Клуша несчастная! Не люблю тебя!
Ему казалось, что она с жестокостью паучихи ощупывала его, рвущегося на свободу, своей добродушной жестокостью и спокойно ожидала, когда силы его иссякнут, чтобы нанести ему ядовитый парализующий укус. Он ненавидел ее, как может ненавидеть поверженный своего торжествующего врага, лицо которого распустилось в улыбке при виде страданий жертвы.
— Дай мне прочитать твою речь, — сказала она, нанеся наконец парализующий укус, подчеркнув, что речь эта — именно его речь. — Дай, пожалуйста.
— Шиш! — крикнул он, сдерживая себя из последних сил. — Я жалею! Я зря рассказал! Твой куриный мозг! Ты всегда была!.. — Он чуть было не выкрикнул, задыхаясь, что она всегда была против советской власти, но вовремя спохватился и в страхе перед самим собой неожиданно притих. — Учти, — сказал он, переводя полыхающее дыхание, — я сделаю все так, как надо. Это надо не кому-нибудь, а мне. Поняла? Мне надо! Мне надоело жить в загоне, я на волю хочу... И ты! — гневно прошептал он, испепеляя ее своим ненавидящим, углистым взглядом. — Ты у меня под ногами не путайся!
— Хорошо, — согласилась она. — Только прошу тебя, дай мне прочитать. Я должна знать, что ты там будешь говорить. Это мне не все равно.