Страница 121 из 132
Если первые после прихода к власти Горбачева годы сокрушили социальную идею, то последующие нанесли удар по патриотической идее — рухнули Варшавский Договор, СССР, прежняя политическая карта мира. На следующем, третьем этапе пришли зримые социальные беды. Во все времена российская интеллигенция артикулировала глас народа, служила и утешителем и поводырем. Но не в этот раз. В годы кризиса государства, резкого изменения ориентиров, всеобщего смущения не очень уверенно, а скорее с неким обреченным упорством интеллигенция предложила своему народу то, что можно характеризовать как отказ от веры в здравый смысл, потерю доверия к собственным ощущениям и инстинктам. Верить, что прогресс есть регресс. Что падение жизненного уровня, всеобщее опустошение и смятение есть естественное состояние. Как же мог после этого не замолчать народ, которому трижды за очень короткое время указали, что по дороге страданий и жертв его вели фанатики и слепцы?
Российской интеллигенции важно отметить, какие идеи никогда не теряли и никогда не потеряют свое значение для «молчаливого большинства» в стране с нашей историей. Прежде всего, это две великие идеи — социальная справедливость и патриотизм. В той мере, в какой «менее мятежная» российская интеллигенция конца века предаст эти идеи, она потеряет традиционно привилегированное положение в национальной жизни.
Что остается
У нас два главных ресурса — самая большая в мире территория и самое терпеливое, жертвенное и образованное население.
1. Начнем с территории, где наш самый очевидный, явный и теряемый ресурс — это Сибирь и Дальний Восток. Сегодня за Уральским хребтом живут 27 млн. человек, а между Байкалом и Тихим океаном — менее 7 млн. человек. От Михаила Романова до Михаила Горбачева хозяева Кремля осознавали важность этих колоссальных просторов. Столыпин приложил все силы для массового переселения сюда людей из европейской части России. Сталин панически боялся повторения японского «эксперимента» на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири в 1917–1922 гг. В стратегических целях он создал Северный морской путь, строил большой Тихоокеанский флот, приглашал девушек-красавиц на берега Тихого океана. Во всех парках страны звучал вальс о маньчжурских сопках. В моей семье гордились тем, что трое капитанов — братья моего отца — служили на Тихоокеанском флоте. Не было семьи, где не читали бы «Порт-Артур», не танцевали бы под «Амурские волны».
В менее суровые и более смутные времена возобладали другие песни. Отменен северный коэффициент, невыносимыми стали условия жизни в районах вечной мерзлоты. Десять лет назад население Чукотки составляло 165 тысяч человек, сегодня оно опустилось до 60 тысяч. Ржавеют лучшие в мире ледоколы и никому нет дела до края, которым Россия, если воспользоваться выражением М.В. Ломоносова, намеревалась «прирастать». Тяжесть жизни и смена семейных ориентиров привела к тому, что на семью в России ныне приходится 1,4 ребенка, Россия теряет в год до миллиона своих жителей. Это означает, что между 2030 и 2040 годами, в условиях продолжения главенствующей демографической тенденции, азиатская часть страны будет утеряна, потому что там уже не будет наших соотечественников. Будут потеряны земли и огромные природные богатства. (В Центральной Азии будет проживать стомиллионное население, а население в Китае, и в Индии дойдет до полутора миллиардов человек в каждой из этих стран соответственно.) Если кто-то считает подобные выкладки предвзятым или партийным алармизмом, пусть обратиться к западным демографам-футурологам, воспринимающим эти обстоятельства уже за аксиому.
Эта демографическая и геополитическая ситуация меняет буквально все. Мы сегодня — обладатели самого большого в мире дома, может быть неуютного и пустого, но и его у нас весьма скоро отберут.
Если нас как нацию не устрашает и не мобилизует эта угроза, это просто и грустно означает, что нас уже ничто, никакие обстоятельства и соображения не способны подвигнуть в сторону самовыживания, витальности, не говоря уже о более высоких — исторических целях. И нужно признать: если мы думаем, что Ермак ошибся, — тогда мы достойны своей участи. То, что исторически всегда было нашим огромным тылом — Евразия — становится нашим самым уязвимым местом. Это самая большая перемена в геополитическом положении России.
2. Второй наш ресурс — наше жертвенное население. Из этого источника черпали все модернизаторы России, начиная с Петра Великого. Особенно впечатляющими были два периода феноменально быстрой индустриализации: 1892–1914 и 1929–1961 гг. Более всего в обоих случаях великую жертву принесло наше крестьянство. В этом плане Сталин принципиально ничем не отличался от тех, кто никогда не пустил бы его на свой порог, от светочей отечественной экономической практики — министров финансов Вышнеградского и Витте. Скажем, в 1893 году в России был страшный голод, сопоставимый с голодом 1933 года. Но в обоих случаях Россия (в первом случае царская, во втором — советская) лишь увеличила экспорт хлеба — необходимы были средства для закупки станков, для строительства железных дорог, домен, оборонных заводов.
Процесс, увы, завершен. Последние «трезвые и трудолюбивые» (слова Столыпина) покинули деревню в 1960-е годы. А в начале 1990-х в деревнях после крушения колхозов остались лишенные всяких перспектив. Эти люди, прежде соль нашей земли, еще произвели в 2004 году фантастический урожай, но только себе во зло: цены рухнули, и российский крестьянин опять оказался жертвой коварного города. Во всех государствах мира берегут этот цвет земли (особенно решительно в США и Франции). В России же, отняв все, за исключением скудных средств выживания, обходили крестьянство, словно вражескую орду — ну как же, ведь у них неевропейские манеры и у них неухоженные погосты. Российское крестьянство, перед которым мы все в неоплатном долгу, перестало быть источником добычи средств для модернизации. Их хлеб уже не идет на мировые рынки. Впервые мы стали закупать зерно в 1963 г. США, Канада и Аргентина наравне с жестко прикрытым в этом отношении Европейским союзом лишили сельское хозяйство России функций экспорта.
Из людских ресурсов в стране остались лишь образованные горожане, успевшие до 1991 года воспользоваться возможностями одной из лучших в мире школьных систем. Но нужны ли они своей стране, эти люди, которые последние в нашей истории годы сохраняют свои индустриальные навыки и квалификацию? Часть из них нашла себе применение за границей (не менее 50 тысяч наших сограждан высокой квалификации отдает свои знания и умение на чужой ниве). Другая — огромная часть — деквалифицировалась. Их можно встретить на чартерных рейсах в Стамбул, с ними можно поговорить на наших многочисленных крытых и открытых рынках. Часть из них преуспела, но громадное большинство просто выживает. Так мы обращаемся с самым ценным своим достоянием, с нашими высококвалифицированными специалистами, с теми, кто освоил современное производство, но в конечном счете пал жертвой воцарившейся на государственных командных высотах смеси бездумности, невежества и корысти.
Обратимся к проблеме национальной стратегии, точнее говоря, национальной стратегии выживания. Здесь друг другу противостоят два радикально противоположных подхода. Первый полагается на создание некоего питательного бульона, некоей живительной среды, позитивных микробов рынка — который все поставит на свои места, создаст движущую силу и повернет маховик национального возрождения в экономике, а потом уже и в остальных сферах. Детские и нелепые фантазии урывками читавших книги самоучек Этот долгожданный «бульон» рыночных отношений — наше самое страшное национальное болото, в которое мы все вместе угодили. Этот бульон никогда не давал результатов в незападном, неиндивидуалистическом обществе.
Обратимся ко второму подходу, к модернизации сверху. И история, и западные наблюдатели видят наше будущее — если оно у нас есть — именно в этом. Все, что было в России позитивного в сфере индустриальной мобилизации, в сфере экономического развития, все было сделано из кабинетов. Я говорю это как историк. России везло на министров финансов — он петровского канцлера Шафирова до хрущевского Зверева. Блестящая плеяда — Бунге, Ройтерн, Вышнеградский, Витге, Коковцов, Берг — для всех них проблема модернизации России была главной и животрепещущей. Точку «надира», максимальной индустриальной зависимости они прошли в 1885 году, затем были созданы условия для знаменитой, блистательной модернизации 1892–1914 гг. Ресурсы были знакомые. Об изъятии крестьянского зерна на экспорт мы уже говорили (поезжайте в Одессу и Ригу — вся архитектура XIX века говорит об интенсивности и прибыльности этой торговли). Вторым источником промышленного роста были зарубежные инвестиции.