Страница 114 из 132
Этот «триумфалистский» подход Лугара, Уайнбергера, Бжезинского и прочих дал Ф. Фукуяме основания для преждевременного вывода о «конце истории». Но как рейгановской политикой можно объяснить выбор именно Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС? Почему новый генсек подорвал собственную политическую базу и привел к власти собственного противника? Как была сокрушена вторая экономика мира?
Такое объяснение крушения СССР немедленно встретило контраргументы. Сами же американцы отмечают, что выход советских войск из Афганистана и Восточной Европы был осуществлен значительно позже пика рейгановских усилий в области военного строительства (пришедшихся на 1981–1984 гг., значительно позже того, как стало ясно, что сверхвооружение не делает советскую переговорную позицию мягче509. Критики уверенно указывают на неубедительность тезиса о «переутомлении Советского Союза», напоминая о том, что в 80-е годы СССР был гораздо сильнее, чем в 50-е или 60-е годы, что индустриальная база Советского Союза за послевоенные десятилетия выросла многократно — и непонятно, как могла подорваться его экономика в конце 80-х годов, если она выстояла в 40-х)510. Никто ведь так и не смог доказать, что «бремя оборонных расходов в Советском Союзе значительно возросло за 1980-е годы, более и важнее того, никто еще не смог доказать связь между рейгановским военным строительством и коллапсом советской внешней политики»511.
По мнению американского исследователя Э. Картера, никто не может доказать, что именно действия американской администрации подвигли Советский Союз на радикальные перемены. М. Мандельбаум прямо говорит, что главная заслуга Рейгана и Буша в грандиозных переменах 1989 г. заключалась в том, что «они спокойно оставались в стороне»512. Ведь еще в 1989 г. Р. Пайпс, один из главных идеологов рейгановской администрации, утверждал, что «ни один ответственный политик не может питать иллюзий относительно того, что Запад обладает возможностями изменить советскую систему или поставить советскую экономику на колени»513.
Характерно, что сторонники жесткой линии на Западе были попросту ошеломлены окончанием холодной войны именно потому, что коллапс коммунизма и распад Советского Союза имели очевидно меньшее отношение к американской политике сдерживания, чем внутренние процессы в СССР. Как писали Д. Дедни и Дж Икенбери, «направление, полагающее, что «победу одержал Рейган», представляет собой замечательный пример упрощенчества». Повышение советских расходов на оборону «никак не объясняет окончания холодной войны и изменения общего направления советской политики»514.
И в целом, хотя «Рейган объяснял (и приписал) изменение советской внешней политики фактору американской мощи и твердости, эта рационализация изменений далека от полного объяснения подлинных мотивов нового мышления Горбачева»515.
В общем и целом, как соглашаются многие западные интерпретаторы, логика требует признать, что реакцией Москвы на ужесточение американского курса должно было быть не отступление, а определенное ответное ужесточение (что мы и видим, в частности, в 1984 г.). В этом смысле новая дипломатия Горбачева сформировалась не ввиду американского наступления, а вопреки ему. Даже если использовать американскую статистику, невозможно доказать, что советский военный бюджет рос как ответ на увеличившиеся американские военные ассигнования516.
Настоящее улучшение двусторонних отношений началось не в пике рейгановского военного строительства и неукротимого словоизвержения, а к Рейкьявику (1986), когда Вашингтон смягчил и риторику и практику: «Чудесное окончание холодной войны, — пишет Д. Ремник, — было результатом скорее сумасшедшего везения, а не итогом осуществления некоего плана»517.
И никто не может доказать, что у президента Рейгана была четко продуманная и последовательная стратегия. Находясь под давлением самых различных групп, республиканцы в 1981–1993 годах сделали столько поворотов, что только очень убежденный рейганист не отдаст дань скепсису. Президент Рейган несколько лет вообще саботировал встречи на высшем уровне — о каком таком прямом воздействии может идти речь? А какое различие между первой и второй администрациями Рейгана — от определения «империи зла» до отрицания правильности этого определения во время визита в Москву, до предложения поделиться с Россией военной технологией.
Пробел в доказательствах эффекта американского военного строительства на Советский Союз, сугубая декларативность тезиса поставила его под сомнение. Другие факторы стали попадать в фокус внимания интерпретаторов краха сверхдержавы.
Система порочна изначально
Коммунизм погиб из-за внутренних, органически присущих ему противоречий. Как утверждает Ч. Фейрбенкс, «сама природа зверя» содержала в себе внутреннюю слабость, проявившую себя в момент напряжения518. Той же точки зрения в общем и целом придерживается Зб. Бжезинский, немало писавший об искажающем действительность характере коммунистической идеологии, ее неспособности дать верное направление общественного и экономического развития в рамках современной технологии519. Выдающийся историк А. Шлесинджер придерживается примерно той же точки точки зрения: «Учитывая внутреннюю непрактичность… Советская империя была в конечном счете обречена при любом развитии событий»520. А известный социолог Э. Геллнер, рассуждая в том же ключе, приходит к выводу, что СССР погиб потому, что коммунизм лишил экономику страны стимулов роста производительности, лишил ее побудительного мотива — «жалкое состояние окружающего, а не террор подорвали веру в коммунизм»521. Сторонники этой точки зрения отметают тезис о военно-экономическом «перегреве» СССР как наивный и не подкрепленный фактами. Они твердо убеждены, что «Советский Союз проиграл холодную войну в гораздо большей степени потому, что его политическая система оказалась порочной, чем вследствие американского сдерживания его мощи». Для сторонников этой точки зрения правильным кажется лишь один вопрос — кто же, кроме тех, кто составлял номенклатуру, готов был поддерживать коррумпированную систему? Она сгинула в конечном счете вследствие того, что «как вид производства, социализм не является чем-то, что может быть создано лишь на волевой основе, базируясь на низкой основе прежнего развития, перед тем как капитализм проделал грязную работу»522.
Часть интерпретаторов отстаивает тот тезис, что виноват российский термидор середины 20-х годов, что изначальные революционеры 1917 г. были в конечном счете отодвинуты (если не уничтожены) сталинистами, ведшими дело к централизации и тоталитаризму. Эти интерпретаторы с большой охотой цитируют следующий тезис М.С. Горбачева: «Страна задыхалась в тисках бюрократической командной системы, она подошла к пределу возможностей»521.
Сторонников этого типа интерпретации (при всех их внутренних различиях) объединяет постулат: система либеральной рыночной экономики проявила свое превосходство над плановой системой коммунистического хозяйствования. Не только вожди в Кремле, но и широкие массы тайно, тихо, но определенно и твердо пришли к выводу, что коммунизм не может быть успешным соперником поставившего себе на службу современную науку капитализма523. Ф.Фукуяма определил триумф либерализма так: «Решающий кризис коммунизма начался тогда, когда китайское руководство признало свое отставание от остальной Азии и увидело, что централизованное социалистическое планирование обрекает Китай на отсталость и нищету»525. Социалистическая экономика добилась многого на ранней стадии своего становления, но в закатные десятилетия не сумела удовлетворить все более настойчиво излагаемые нужды массового потребителя — это особенно хорошо видела советская интеллигенция и население в Восточной Европе. Такие недавние мемуаристы, как Е. Лигачев, прямо выделяют кризис советской экономики в 80-е годы как решающий. Лигачев цитирует решение Политбюро, принятое в конце 1987 г. о необходимости переключения с центральнопланируемой экономики на контрактные соглашения между производителями и субподрядчиками — именно с этого момента ощутилось колебание колосса.