Сить — таинственная река

— Ты взял с собой крючки? — удивился Толька.

— Чудак! Кто же на крючки в это время ловит? Колоть будем. Копьем.

Гусь вырубил тонкий и длинный березовый шест и к концу его крепко привязал бечевкой свой нож, сделанный из плоского напильника в форме кинжала. Копье получилось отличное!

— Давай и мне сделаем! — загорелся Толька и вытащил из кармана складничок.

— Из этого? — Гусь брезгливо скривил тонкие губы. — Им только карандашики очинивать… Ты лучше за костром смотри, дрова собирай!..

Охота на щук оказалась делом более трудным, чем думалось. Добрый час бродил Гусь в воде выше колен, много раз втыкал копье туда, где трава ходила ходуном и где над водой показывались щучьи хвосты. Но тщетно. Когда надежды на успех не осталось, а озябшие ноги перестали ощущать холод, ему все-таки повезло.

После короткого, но сильного удара копьем вода вдруг забурлила, и возле древка вывернулся пестрый бок огромной щуки.

— Есть!.. — во всю мочь заорал Гусь. — Беги сюда!

Толька, расплескивая воду, бросился на помощь.

— Копье держи, копье! Да не наклоняй — в дно дави! Вот так…

Гусь плюхнулся на колени, дрожащими руками нашарил в воде упругую бьющуюся рыбу, нащупал ее голову и впился пальцами в жабры.

— Здоровущая, ох и здоровущая!.. Погоди, погоди, крепче возьмусь!.. Во, теперь потихоньку поднимай копье…

Щука неистово била хвостом, сгибалась в кольцо и резко распрямлялась, пытаясь вырваться. Но Гусь цепко держал ее обеими руками.

— Только копье не выдерни! — хрипел он. — А то уйдет…

Щуку выволокли на берег и отнесли к костру, подальше от воды.

— Понял? Во́ рыбина! Метровая, не меньше! — ликовал Гусь.

Мокрый до ворота, он прыгал вокруг костра, как дикарь, и протягивал к огню красные, иззябшие руки; в сапогах его хлюпала вода, из многочисленных дыр вырывались фонтанчики.

А Толька, все еще бледный от пережитого волнения, выжимал свои портянки.

— Что мы с ней будем делать? Может, домой унесем?

— Чего-о? Домой?! Сказал тоже! На трое суток, смотри, жратвы немало надо.

— Так варить-то не в чем!

— Зачем варить? Мы ее жарить будем. Почистим, разрежем на куски, кусок на ви́лашку из пру́тышка — ив огонь, а еще лучше — на угли… Соль у меня есть. Знаешь, как это вкусно! Я сколько раз так рыбу жарил…

Смолкли в лесу птичьи голоса. Поблекла вечерняя заря над лесом. И только рыбы по-прежнему плескались в широких разливах.

Ребята лежали на хвое и смотрели в темную из-за света костра вышину неба.

— Гусь! Гляди, спутник, спутник летит! — Толька приподнялся и показал рукой вверх.

— Экая невидаль! Пусть летит, — отозвался Гусь и безразличным взглядом проводил яркую звездочку, плывущую по ночному небу.

— А может, это и не спутник, а космический корабль! — мечтательно сказал Толька. — И в нем люди сидят. Мы смотрим на них, а они и не знают, что мы смотрим. Вот здорово!

Гусь не ответил. Сейчас он думал о том, что старые резиновые сапоги настолько изорвались, что клеить их бесполезно и невозможно. Купить бы новые, бродни, — вот это было бы здорово! Но они дорогие, кажется, двенадцать рублей стоят. А где взять такие деньги?

Вдалеке прокричала серая неясыть. Заливисто, дремуче прокричала.

— Это кто? — вздрогнул Толька.

— Это? — Гусь на минуту задумался. Крик совы был ему незнаком. — Это… либо старый куропат, либо молодой медведь.

— Медведь? А чего он так кричит?

— Кто его знает! Медведицу потерял или жрать сильно хочет.

Толька пододвинулся ближе к костру и добавил в огонь сушняка. Взметнулись вверх искры, на мгновение смешались со звездами, будто все небо пришло в движение, но скоро погасли, и вновь небо сделалось неподвижным с вмерзшими в него светлячками. Опять прокричала неясыть.

— Гусь, скажи, ты чего-нибудь боишься? — спросил Толька, у которого от этого далекого зловещего улюлюканья мороз пробегал по коже.

— Боюсь.

— Медведя?

— А его-то чего бояться? Медведь не тронет. Я за мамку боюсь. Боюсь, что она когда-нибудь повесится…

Толька вздрогнул и испуганно сказал:

— Неужто вправду так думаешь? С чего ей веситься-то?

— С тоски. Одна она. Совсем одна.

— А ты?

— Что я? Я сам по себе. Только ей мешаю.

— Почему мешаешь?

Гусь молчал, будто не слышал вопроса.

Историю Дарьи Гусевой — его матери — хорошо знала вся деревня. В сорок третьем году, когда фашисты отступили из здешних краев — а голод был страшный! — ребятишки да и взрослые ходили по их землянкам да блиндажам искать, не осталось ли чего съестного. Даша — тогда ей всего-то было десять годов — тоже пошла туда со своими братьями. В одной землянке они нашли ящик печенья. Целый ящик! Наелись досыта, а потом решили этот ящик домой унести. Только сдвинули с места, тут и ахнуло: ящик был заминирован. Братьев Даши на куски разнесло, а ей оторвало руку. Мать, только что пережившая гибель мужа, от такого горя с ума сошла и скоро умерла, а осиротевшую Дашу пригрела одинокая бабка Анфиска. Вдвоем они и жили.

В девках Дарья была красавица, одно плохо — без руки. Посватался к ней какой-то вербованный, с лесопункта, она и вышла замуж. А расписываться он не стал. Меньше года пожил и выгнал с ребенком. Опять Дарья осталась с бабкой Анфиской. Мужики к ней похаживали, парни, но кому она нужна на всю-то жизнь такая — безрукая да еще с ребенком? И часто в минуты горького отчаяния Дарья укоряла Гуся: «Ты всю мою жисть испортил!..»

— Она тебя бьет? — снова спросил Толька.

— Била. Часто била. А теперь — нет. Так иногда сгоряча хватит, что под руку попадется… Да я на это не обижаюсь… Вот кончу восемь классов и подамся в город. На завод поступлю и мамку возьму с собой. Там, в городе-то, все готовое. Один кран открыл — холодная вода, другой открыл — горячая. И печку топить не надо: батареями топят. Сварить что понадобится, газ включил — и готово. Мамке легко в городе будет!..

— Я тоже из деревни уеду. Батя пьет, дома каждый день скандалы… Стыдно!.. В техникум хочу поступить. Выучусь на машиниста, по всей стране ездить буду!..

Ребята проговорили почти всю ночь, пока Толька, сморенный усталостью, не уснул. А Гусю не спалось. Он мечтал о том, как станет жить в городе и как легко будет там матери на всем готовом.

Дремала тайга. Еще не пропела свою первую песню зарянка, и лишь какой-то неутомимый вальдшнеп одиноко летал вдоль опушки, роняя в сумеречную тишину монотонный и хриплый зов.

Вальдшнеп летал по кругу. Через каждые пять — семь минут его силуэт показывался неподалеку от костра из-за вершин деревьев на фоне поблекшего неба. И Гусю казалось, что эта нахохлившаяся птица с уныло опущенным клювом безнадежно ищет что-то давно потерянное.

«А ведь у них, у птиц, наверно, тоже как у людей — у каждой своя судьба, своя жизнь, — подумал Гусь. — Спросить бы у него, чего он летает, когда все спят? »

Гусю подумалось, что на весь этот лес сейчас только они вдвоем и не спят — сам он да вот этот вальдшнеп, который уже настолько устал, что и крыльями-то машет еле-еле. Хоть бы сел, отдохнул маленько, так нет, летает! А может, у него нет лапок? Выстрелил охотник, отстегнул лапки дробью, и теперь вальдшнеп будет летать до тех пор, пока где-нибудь не упадет. Или у него одна лапка, и вальдшнепихи не любят его такого, однолапого, и он живет так же одиноко, как мать. Ведь если бы у матери были обе руки, то и муж ей нашелся бы, а значит, и отец у него, у Васьки, был бы, и братья, и сестры, и жизнь получилась бы совсем-совсем не такая…

Костер догорал, но идти за дровами не хотелось, и Гусь стал сгребать березовой палкой головни. В это время в отдалении послышался низкий, тягучий звук. Он медленно нарастал, ширился и скоро заполнил всю окрестность заунывным стоном, в котором звучала и мрачная сила, и угрюмая отрешенность, и зловещая угроза всему, что обитает в тайге. Гусь вскочил: волк! Опять на Журавлином болоте воет. Он растолкал спящего Тольку: