Голубой дым

В сырой ночи хорошо был слышен далекий поезд, но чудилось, будто он шумел за ближним лесом, будто даже земля, напрягая свои мускулы, нервно зудела под ногами, с трудом уже перенося небывалую тяжесть бесконечных стальных колес.

Когда в распаренной комнате, в которой не только окна, но и шкаф уже запотел, с грозным шипением взорвалась на раскаленной плите вскипевшая вода, Дина Демьяновна, из последних сил борясь со сном, бросила на стол старую школьную тетрадку и, подхватив полотенцем шипящий чайник, тяжело и глухо опустила его на бумажную подстилку, высыпала в него пачку индийского чая и укутала тряпьем.

На голую кровать она бросила старую отцовскую шубу, изъеденную молью, и Денисов, полуразвалившись на ней, дремал.

Они, как гонимые бедою беженцы, добравшиеся наконец-то до теплого ночлега, были в эти минуты настолько равнодушны ко всему остальному на свете, настолько всесильна была власть беды и усталости, настолько важно им было хоть на минуту провалиться в сон, что понадобились огромные усилия Дине Демьяновне, чтобы еще раз подняться из-за стола и достать посуду и сахар из шкафа. Она забыла про ложки, но это уже было невмоготу, и она сквозь смежающиеся ресницы, сквозь мерцающую паутину увидела спящего Денисова, улыбнулась и, распластав руки на клеенке стола, коснулась лбом и щекой мягкого их тепла и тут же в нетерпении забылась.

Она впервые в жизни испытывала это очень странное состояние полусна: чувствовала подкорковым сознанием, что спит, что ей очень легко и необъяснимо сладко спать, но в каком-то сомнамбулическом сосредоточии с необыкновенной ясностью понимала движение времени, разделенного на медлительные вздохи секунд и на огромные, неподвластные разуму, неторопливые и бесконечные минуты. В этом чутком сне она словно бы воочию созерцала время, которое проплывало в ее сумеречном сознании тихо и плавно скользящей серебристой лодкой, освещенной звездами.

И когда Дина Демьяновна, вздрогнув, вернулась на землю, она знала, что прошло ровно семь минут с тех пор, как она прикорнула на расслабленных руках. Почему именно семь, она не могла бы объяснить, но твердо знала, что спала ровно семь минут, которых оказалось вполне достаточно, чтобы опять взбодриться.

Чай к этому времени хорошо настоялся и был еще огненно-горяч. Она достала стальные нержавеющие ложечки, купленные когда-то специально для дачи, звякнула ими, надеясь, что Денисов услышит и проснется. Но разбудить его оказалось не просто. Он, как ребенок, вспотевший во сне, страдальчески морщился, отворачивался от нее, шарил руками в поисках несуществующего одеяла, хмурился, рассерженно бубнил что-то невнятное и бранчливое, отмахивался, а в довершение всего вдруг агрессивно и пружинисто приподнялся на локте и, вскинув голову, мутно и зло вперился в Дину Демьяновну, в свою врагиню, которая вторглась в блаженный сон. Какое-то подобие ужаса вдруг стерло выражение зла и ненависти на его лице, и он, не узнавая ее улыбки, ее взгляда и ее самое, обмяк опять и бубнящим баском спросил:

— Я, кажется, дрыхнул без задних ног? Разве сегодня... ночные? Фу, черт! Я ведь... Ты что-то путаешь... Ладно, ладно...

Денисову только что казалось, что его будит жена, что у него ночные полеты и пора идти на предполетное построение, но теперь, когда он пытался сбросить с себя оцепенение сна, ему жутковато стало оттого, что он, просыпаясь, видел перед собой жену, которая трясла его за плечо, но вдруг вместо жены, которая только что стояла над ним, улыбнулась ему другая женщина, по-другому красивая и совсем непохожая на Катю. Он даже прижмурил один глаз, словно у него двоилось, но и тогда вместо жены над ним возвысилась другая, соблазнительно ласковая, но нереальная в своей потусторонности женщина. И пока он выкарабкивался из оглушительного и вязкого сна, она беззвучно шевелила губами, утопая в коричневом каком-то свете, и снова возвращалась, материализуясь, обретая опять объемные формы и теплую плоть. Он почувствовал прикосновение ее руки и наконец-то услышал ее тихий смех и голос;

— Митя, чай остынет. Вставайте.

Он с ужасом вспомнил все: похороны, поминки, лесную дорогу, дым из печки — хотя никак не мог припомнить имени этой женщины. Он знал, что имя не совсем обычное и короткое, но какое?! Кира? Алла? Ему вдруг в нетерпении представилось, что ее зовут Аллой. «Ну конечно, Алла», — подумал он.

— Простите, Аллочка, — сказал он, потирая измятую, изрубцованную щеку.

Но, услышав звучание незнакомого имени, понял, что ошибся, и ужаснулся опять, проваливаясь в едкий стыд.

— Совсем обалдел, — сказал он, разозлившись на самого себя.

— Митенька, меня Диной зовут, — смеясь, подсказала ему Дина Демьяновна. — Просыпайтесь скорее... Вы как ребенок, ей-богу!

— Я знаю, — проговорил он мрачно и сел к столу. — Не обижайтесь. Согласитесь, такое не часто... я никак не мог сообразить, со сна, где я и что происходит...

— Теперь сообразили?

Он не ответил и стал накладывать куски сахара в чашку: два куска, три, четыре и пять... Подумал и положил шестой.

Дина Демьяновна, стыдясь своего глупого, рвущегося на волю смеха, налила ему густого, как кофе, чаю. Он молча и хмуро забренчал ложечкой, глядя себе в чашку, а потом, обжигаясь, шумно потянул губами этот черный и сладкий настой и, сделав первый глоток, тут же опять и опять торопливо прихлебнул по-стариковски и тогда только выдохнул хрипловато:

— Да-а-а... Хорошо.

А Дина Демьяновна, словно бы по сигналу, тут же отпустила свой смех, распиравший ей горло и грудь.

— Я не над вами, — говорила она сквозь слезы. — Честное слово! Просто смешно...

Хотя она именно над ним и смеялась, не в силах вспоминать без смеха его ворчания, его мутного взгляда и ужаса, который вдруг смял его, когда он увидел перед собой ее, бормотания его полусонного, и конечно, Аллочку...

— А кто такая Аллочка? — спрашивала она. — Это ваша жена? Ее Аллой зовут?

— Нет, — отвечал Денисов. — А Аллочка — это никто. Звук. Пришел в голову звук, я и... Конечно, смешно... А вот тут, — сказал он, отодвигая чайник и всматриваясь в полинявшие лиловые чернила на обложке тетрадки, измазанной сажей. — Смотрите-ка, тут написано: «по арифметике, ученика четвертого класса «А» Скворцова Коли...» Его рукой. Его тетрадка по арифметике. Вы хорошо помните его?

...Ничего более неправдоподобного и унизительного не могла услышать в этот момент, увидеть, почувствовать, ощутить, осознать Дина Демьяновна. Тетрадка Колюни под закопченным чайником?! Как? Разве это возможно? Никогда и никто не видел на ее вмиг исказившемся лице более жалкого и испуганного выражения, чем то, какое увидел вдруг Митя Денисов, двоюродный брат Колюни Скворцова.

Какие-то немыслимые сверхначала сшиблись в ее потрясенном сознании, и что-то похожее на вольтову дугу образовалось вдруг у нее перед глазами, ослепляя ее.

...Гроб на веревках, зависший над желтой могилой, довоенная тетрадка, придавленная грязным чайником...

И не сразу донеслось до ее сознания, что эта тетрадь принадлежала именно тому мальчику в синей матроске, который когда-то был живым и молчаливым сыном похороненной ныне Марии Анатольевны.

— Да? — тихо спросила Дина Демьяновна. — Вы шутите... Ну-ка, ну-ка? Да-а... это тетрадка... по арифметике... Колюни Скворцова? А почему? Как же она вдруг... Я, конечно, помню его. А вы? Нет, но я никак не могу понять, откуда взялась тетрадка?

— Ну как откуда? — удивленно спросил Денисов. — Дядя Сережа привез или... она сама...

— Что сама?!

— Я хочу сказать... Тетя Маша...

— Очень обидно. Я ведь совершенно не знала! Решила, что это мои... тетрадки. Где-то мои тоже... Как странно! Именно в этот день.

Дина Демьяновна приподняла чайник и, вынув из-под черного дна тетрадку, тщетно попыталась стряхнуть с нее вдавленную печать сажи. Ей вдруг почудилось, будто она не тетрадку, не ее мутно-голубую обложку, не сиреневые строчки, писанные рукой Колюни, а нечто печальное и голубое, что было живо в ней, зачеркнула жирной сажей.