Голубой дым

Им даже смешно стало, когда они вспомнили себя в этом возрасте.

Это их душевное состояние было, конечно, похоже на состояние человека, изобретшего и построившего в конце двадцатого века велосипед, но как бы то ни было, оба они сели на этот прекрасный и единственный в своем роде велосипед и легко покатились по тихой и ровной аллее, сознавая себя счастливыми первооткрывателями... Да, их дочь, славная их Диночка, уважаемая и любимая Дина Демьяновна, сама давно уже вправе строить свою жизнь так, как ей нравится, и поступать в своей жизни так, как ей подсказывает совесть. А сами они теперь будут поглядывать на нее как бы со стороны и, памятуя, конечно, о том, что Дина Демьяновна все-таки их родная дочь, будут, однако, больше думать о себе, неся за плечами тяжесть всех своих прожитых лет.

Татьяна Родионовна и Демьян Николаевич словно бы впервые вспомнили вдруг о себе, а безумная, всепоглощающая их любовь к дочери — эта вечная их боль — вдруг утихла, отболела и отвалилась болячкой.

— А иначе нельзя. Иначе мы просто сойдем с ума и никому не будем нужны, — говорил Демьян Николаевич, веря в то, что теперь для него начинается новая, спокойная и беспечная жизнь.

— Да, Дема, да. Я тоже обдумала все и решила: пусть живет как знает. В конце концов, не для нас с тобой она родилась на свет. Надо спокойней ко всему относиться.

Так они убеждали в эту тревожную ночь друг друга, стараясь поверить в те свои новые ощущения, которые как будто бы уже поселились в них, но и Демьян Николаевич и особенно Татьяна Родионовна втайне понимали и чувствовали, что это мечтательное их состояние, все эти надежды на спокойную жизнь так и останутся мечтанием. Но в эту бессонную ночь после похорон им хотелось думать и знать, что теперь они будут жить по-новому, а та грань, которая отделила их от дочери, будет спасительной вехой, и они еще сами сумеют хорошенько и славно пожить для себя.

Оба они до сих пор считали, что в жизни их не было дня, который бы они прожили только лишь для себя. И они были правы по-своему. Демьян Николаевич жил для милой Татьяны Родионовны, оберегая ее от всех жизненных невзгод, а та, в свою очередь, жила для него, больше всего на свете боясь остаться вдовой, и оба они жили для дочери, желая видеть в ней и в ее вероятной семье самих себя. В жизни своей они и в самом деле не знали душевного покоя, и никогда еще до сих пор их не посещали эгоистические чувства. Они, конечно, что-то делали и для людей, среди которых жили: Демьян Николаевич честно работал и был отличным специалистом своего дела, а Татьяна Родионовна растила дочь, вела, как умела, домашнее хозяйство и к вечеру каждого дня была вправе бы пожаловаться на усталость, хотя и не делала этого никогда. Если бы им кто-то сказал, всерьез или в шутку, что оба они всю жизнь прожили лишь для себя, они бы очень обиделись.

Но было бы несправедливо, наверное, сказать о них такое, потому что вся их жизнь, при всей ее внешней незначительности, была примером верности друг другу, вечной влюбленности друг в друга, души их были преисполнены любви ко всему живому, а тот маленький кусочек жизни, который выпал на их долю, они сумели слабыми своими силенками украсить такой нежностью и любовью, что им даже казалось порой, что они самые великие счастливцы на земле, недосягаемые в своей гениальности, люди, познавшие, как никто другой, тайны вечной красоты жизни.

Впрочем, никто из людей, знавших доброе семейство Простяковых, и не подумал бы сказать о них что-то обидное и недостойное: ни у кого бы язык не повернулся на дурное слово.

А в эту весеннюю ночь Демьян Николаевич и Татьяна Родионовна чувствовали себя заговорщиками, посягающими на святыню, и в тайных своих страстях, в своем полушепотном бунте казались сами себе жестокими и безжалостными злодеями. Они всегда хорошо понимали и безошибочно чувствовали друг друга, а потому в эту ночь были особенно ласковы и нежны; злодейские же свои страсти оправдывали благоразумием, которое снизошло на них в эту первую ночь после похорон.

— Так будет лучше и нам и ей, — говорил Демьян Николаевич. — Самый, конечно, оптимальный вариант — жить отдельно, разменять эту квартиру на две однокомнатные. Но это трудно себе представить, такой вариант...

— Да-а, уж это ты слишком, Демочка, — говорила Татьяна Родионовна. — И без того-то бог знает что надумали... Но я согласна: так ей будет лучше.

— И ей, и нам с тобой, — подчеркивал Демьян Николаевич.

— Да, Дема, может быть, и нам, — соглашалась с ним Татьяна Родионовна.

20

Дождит еле-еле. Небо в жиденьких туманных облаках. Озаренное на закате солнцем, оно излучало теперь внутренний свой сердоликово-мутный свет. И земля была вся в этом небесном озарении. Даже воздух и тот порозовел.

В лесу верещали, свистели и квохтали дрозды. А дождичек не переставал, хотя и незаметен был совсем: легкие капельки его, казалось, повисли в вечерней розовости, и только кожей лица улавливала Дина Демьяновна щекотное прикосновение теплого этого буса.

Талая вода тускло розовела в коричневых сумерках. Донеслись издалека два выстрела. И кажется, впервые за все время пути Денисов вдруг оживился:

— По вальдшнепу кто-то... Да-а! Сегодня тяга!

И тут же схватил за рукав Дину Демьяновну, остановил ее и прошептал, глядя поверх коричневого дыма голых берез:

— Слышите?! Летит... Слышите?

Но вальдшнеп пролетел стороной, и за шумом дроздов Дина Демьяновна не расслышала странного звука, отдаленно похожего на урчание весенней лягушки, который так взволновал Денисова.

— А ну, давайте-ка постоим, — опять шепотом сказал он. — Тихо! — приказал он, хотя Дина Демьяновна и рта не раскрывала. Сам же он весь напрягся, вслушиваясь в весенний лес.

— Не знала, что вы охотник, — шепнула Дина Демьяновна.

А он сразу обмяк, усмехнулся и махнул рукой.

— Какой уж! Так, прихватило вдруг... Вспомнилась молодость. На охоту я последний раз года два назад выезжал, да и то... В наших степях утки только и зайцы. А тут вдруг дуплет, вальдшнеп... Снеговой водой пахнет! Где мы? Далеко еще? Чтой-то мы с вами сегодня?! Вы не жалеете?

— А вы?

Он в ответ громко рассмеялся.

— Нет, конечно, но боюсь, нас неправильно поймут.

— Хотите, вернемся...

Ей и самой эта неожиданная поездка показалась вдруг нелепой затеей. Только теперь, на лесной дороге, она словно бы опомнилась, подумав о том, что неизбежно наступит завтрашний день возвращения домой, осуждающие глаза матери, угрюмый взгляд отца... «К черту, к черту!» — успела подумать она.

— Я этого не люблю, — сказал Денисов, кладя ей руку на плечо.

— Чего вы не любите?

— Возвращаться с полпути.

По тону его голоса Дина Демьяновна поняла, что он вкладывает некий значительный смысл, говоря о возвращении с полпути. Но не удивилась и не обиделась.

— Ну что ж, — сказала она вызывающе. — Грешить так грешить.

Она хотела ясности. И как это ни странно, хотела заранее договориться с Денисовым обо всем. Ничто так не пугало ее в эти минуты, как та неловкость, в которой она может оказаться перед этим человеком. Ей страшно было представить себе, как он начнет говорить ей слова, обычные в подобных случаях и неискренние, будет гладить ее колени, обнимать, дурея от собственной страсти. А она будет терпеливо притворяться, разводить его руки, сопротивляться... Бог ты мой! Зачем?

Ей хотелось перепрыгнуть все эти условности поведения и просто прийти в холодный дом, зажечь керосиновую лампу, растопить печь, согреть простыню и одеяло, постелить возле горячей печки, раздеться, лечь и сказать, как мужу, с которым прожито много лет: «Бросай сигарету...»

Черт знает что кружилось в ее голове, когда она молча шла рядом с Денисовым, который, услышав это ее: «Грешить так грешить», — растерялся, примолк и надолго задумался.

«Ну разве нельзя представить себе, что мы муж и жена? — спрашивала Дина Демьяновна. — Хоть на какой-то миг представить все это и не ломаться друг перед другом, не играть в любовников. Мы взрослые люди и понимаем друг друга, хотя я ничего не знаю о тебе. Только не вздумай говорить мне, что ты не любишь жену! Никогда не смей! Эти признания ей не нужны, а мне тем более. О чем ты задумался? Ты ведь знал, зачем мы поехали в этот пустой и холодный дом, и я тоже знала. И не будем притворяться, играть в случайность. Мы сегодня муж и жена. Мы с тобой прожили тысячу лет и просто давно не виделись и отвыкли друг от друга».