Страница 20 из 61
- А вас что заставляет скитаться со мной, Шади? Дурь или слабость?
Я думаю о Миро и о том, что приходится ему сейчас делать, чтобы уберечь свой дом.
- Конечно, дурь, - отвечаю я. - Я дал старику слово.
Наутро я ворочаюсь на овчинах и долго не могу уснуть. Обычно после того, как всю ночь вглядываешься во тьму, это происходит почти сразу. Разговор заставил меня вспомнить худшие годы жизни, годы моей слабости и позора.
Четвёртая луна весны, 491 год от обряда Единения
Война, которой опасался отец, случилась через год с небольшим после его смерти. К тому времени я уже успел выполнить несколько поручений Архивариуса, а кое-за какую работу даже согласился принять от него плату. Деньги были очень кстати, ведь наш род уже давно жил, по большей части, доходами от государственной службы. Земель было немного, и мы сдавали их в аренду крестьянам.
То, чем я занимался, было, конечно, отчасти полезно, поскольку помогало поддерживать порядок во взбаламученной из-за войны столице. Но моего решения не присоединяться к войску это не оправдывало - ни в моих глазах, ни в глазах Лакти. Тщетно я повторял себе, что сам Архивариус запретил мне это делать, что моя повторяющаяся слабость может однажды принести беду не только мне, но и тем, кто будет на меня рассчитывать.
С войной, как обычно, пришли болезни. Поветрие, сгубившее родных Мурина в его провинции, добралось и до Вилагола. Раян, обычно очень чистоплотная, по полдня крутилась на базаре, пытаясь сторговаться подешевле, и однажды подцепила там вшей. Вшей она вывела, но через несколько дней она и её сын слегли в горячке, а потом покрылись сыпью. Лицо у Вула раздуло, как у человека, покусанного пчёлами.
Когда бред её отпускал, Раян в очередной раз пыталась рассказать мне, как их надо лечить, но из того, что она говорила, я понимал, что надёжного средства нет. Я поил их овсяным отваром и настойкой аира, но кормилица не могла даже уснуть из-за кошмаров и с каждым днём слабела. Я похоронил её через половину луны после начала болезни.
Вул оказался крепче, хотя несколько дней мне пришлось связывать его ремнями из-за того, что он бредил, вырывался и нёс околесицу о зубастых волках, ульфах и подосланных к нам убийцах с острыми пиками. Это далось мне непросто, поскольку даже осторожное прикосновение, похоже, причиняло ему боль. Вул пришёл в себя через пять дней после смерти матери. Я долго не решался рассказать ему о случившемся, поскольку он был ещё очень слаб, хотя и в полном сознании. Волосы у него перегорели на корнях от жара и выпали, и только через полгода начали отрастать новые, тонкие и завивавшиеся на концах. Вула, собиравшегося найти себе жену сразу после того, как 'закончится заварушка', это заметно огорчало.
Война продолжалась больше года и стоила нам половины провинции Тельмор и множества человеческих жизней. В редкой благородной семье не носили траур. Мой друг Тодо вернулся домой уже опасно больным, и рядом с ним я отчаянно пытался молчать о том, что его смерть - всего лишь вопрос времени. Лакти, брат которой пришёл покалеченным и уже не мог оставить наследника, разорвала со мной окончательно и была помолвлена с Аткой. Мог ли я этому противиться? Атка, говорят, отличился храбростью и рассудительностью и к концу войны командовал уже тысячей.
Я никогда не забывал о том, что Роди убил не только моего отца, но и Кона, а, значит, даже при неожиданном и предательском нападении у него должен был быть хотя бы один сообщник. Но ни осторожные попытки расспросить горожан, ни мои похождения на службе у Архивариуса не выводили меня на след. Неоплаченная месть висела на моей совести ещё одним камнем.
Во время одного из своих дел я получил довольно болезненную рану и пристрастился к маковому настою. Когда у крестьянок слишком много домашней работы, они нередко опаивают снадобьем своих грудных детей, чтобы те им не мешали. Раян предупреждала меня, что в столь нежном возрасте это средство небезопасно, однако я обнаружил, что у взрослых оно превосходно усмиряет страдания, и не только телесные. Первое время настой дарил мне чувство полного и глубокого покоя, в котором все мои беды казались лишь сном. Иногда я впадал в полудремоту и видел перед собой переплетение огромного множества извилистых разноцветных линий, словно бы передо мной проплывали нити крови всех живущих людей, знакомых мне и незнакомых, и в этой картине мне чудился не вполне понятный для меня, но глубокий смысл. Порой мне представлялось, что так должен видеть мир Архивариус, но я никогда не решался расспросить его об этом.
Очень скоро мне перестало хватать уже привычного количества снадобья, и я почти каждый день приходил на базар, чтобы купить у крестьян то, из чего они его готовят. Одни продавцы поглядывали на меня с недоумением и отвечали, что всё уже продано, другие доставали необходимое, но всякий раз повышали цену. Но не это меня тревожило. Настой уже не погружал меня в прежний покой, но когда я пытался от него отказаться, меня знобило, подташнивало, все мышцы болели, и даже сон не приносил мне облегчения, поскольку заснуть глубоко и надолго без него не удавалось.
Я вконец обеднел - отчасти из-за войны, отчасти из-за этих расходов, распустил почти всех слуг и заколотил большую часть комнат в доме. Только Вул со своей молодой женой упорно не хотел от меня уходить. Вул уговаривал меня нанять нового телохранителя, но мне казалось, что такое ничтожество, как я, вряд ли может кому-то помешать. Вдобавок я хорошо запомнил, как стаскивал окровавленную одежду с тела Кона. Мой отец стоил того, чтобы за него умирать, я же - нет.
В то утро я проснулся уже усталым, яркий свет почти летнего солнца злил меня. Вул принёс мне умыться, и в который раз начал говорить о том, что мне пора образумиться. Но я думал только о том, что настоя осталось ещё на две-три ночи, не больше. Его голос зудел у меня в ушах и отдавался болью в голове. Когда слуга заявил, что мне тоже надо бы найти себе жену, я ударил его.
Я бил его долго, до крови, а он даже не пытался уклониться, и только всё продолжал что-то бормотать.
С чувством злой радости я наконец-то отослал Вула. Хоть кому-то я отплатил за свою усталость и тоску, за собственную низость, за ощущение западни, в которую я попал. Вскоре мне стало стыдно. Каждый день я мучил единственного человека, связывавшего меня с Раян, Раян, которую я не сумел спасти. Я понимал, что я - никчёмный, никому не нужный мерзавец, и от этого мне снова хотелось издеваться над кем-то, быть равнодушным и беспощадным.
Немного успокоившись, я прилёг возле окна и стал глядеть на качающиеся деревья. Неожиданно я заметил, что какой-то подросток пытается перелезть по веткам яблонь через забор, окружавший наш дом. Слуги уже давно не обрезали старые деревья, сад стоял заброшенный, так что его затея вполне могла увенчаться успехом. Мне стало любопытно, что он станет делать дальше, так что я, стараясь остаться незамеченным, начал за ним наблюдать. Юноша спустился вниз, поискал для себя уголок поглуше и сел на землю, прислонившись к стволу. Судя по всему, он полагал, что здесь уже никто не живет. Когда подросток взял в руки кинжал и приподнял рубаху, я понял, что происходит, вскочил на ноги и выбежал на двор.
Выбить оружие, которое этот юный дурак уже приставил к своей груди, я не успевал. Но кое-какие шансы оставались. Благородные в первую очередь учат детей владеть палашом, уделяя мало внимания прочим видам вооружения. Рубящие удары отрабатывают при этом куда дольше, чем колющие - для них нужна сила, которая приобретается не сразу. Да и в учебном поединке такие удары безопаснее. Обычно те, кто начал осваивать палаш, хуже, чем сражающиеся на кинжалах или, тем более, лучники, понимают, как устроено человеческое тело, поскольку для них важнее сила удара, а не его точность. И больше всего глупостей почему-то совершают, пытаясь разобраться в том, где расположено сердце.