Страница 49 из 51
До Бодайбо было больше четверти, до Якутска — более половины аршина. А до Петропавловска-на-Камчатке, приткнувшегося в правом верхнем углу карты, было значительно дальше, чем до Омска — столицы кровавого Верховного правителя Колчака...
Но в Петропавловске, отделенном многими тысячами верст, был телеграф, и легче было дать указание Камчатскому ревкому, нежели перфильевскому коменданту...
Снестись с деревней Перфильевой подчас было труднее, чем с заграницей. Охотский ревком сумел захватить в целости и сохранности портовую радиостанцию и предоставил ее в распоряжение Крайсовета. Вчера Охотская радиостанция передала в эфир обращение краевого Совета к рабочим Англии, Франции и Америки с призывом бороться против контрреволюционной интервенции и требовать от своих правительств вывода войск с территории молодой Советской Республики.
Вчера на Совете, когда обсуждался текст обращения, Митрофан Рудых сказал, кривя губы:
— Пустой номер!.. На пролетарскую солидарность рассчитываете?.. Видели мы ее, чехословацкую. Похоже, скоро японскую увидим. Все это красивые словечки. Пальцы у каждого к себе гнутся!
И вовсе неожиданно для Брумиса вскинулся Васька Ершов.
— На пролетарьят не замахивайся! Лабазная твоя агитация! Купецкое нутро вылазит! Правильно написано! Только еще крепче надо! Чтобы до печенок проняло! Чтобы всех этих англичанов и французов совесть заела. Али мы одни должны! Пиши прямо: «Даешь мировую революцию!»
Брумис смотрел на карту.
На самом ее краю — Охотск, вкрапленный черной точкой на границе между желто-бурым материком и синим океаном. Из этой точки концентрическими кругами, подобно волнам отброшенного в воду камня, разносились по всей планете слова большевистской правды... Они донеслись до Лондона, до Парижа, до Нью-Йорка и Чикаго... Они пронеслись и над Больше-Илимском, только здесь пронеслись безмолвно. Но в Москве их услышат. И будут знать, что в далеком таежном сибирском краю разгорелось пламя партизанской войны. Что пламя это полыхает все сильнее и сильнее, выжигая белогвардейскую нечисть и приближая час окончательной гибели самого опасного и злобного врага Советской Республики кровавого адмирала Колчака и его разноплеменных приспешников и покровителей...
Отдать все силы, чтобы приблизить этот час, что положит конец злой братоубийственной войне, несущей лютые муки трудовому люду, пожирающей тысячи и тысячи жизней и плодящей вдов и сирот; отдать все силы, чтобы приблизить этот час, который откроет дорогу в царство Свободы, Правды и Справедливости, — этой мыслью и во имя этого жил Брумис, как и миллионы подобных ему...
Если бы сказали ему: «Для этого нужна твоя жизнь!» — он с гордостью отдал бы ее.
Но его жизнь могла стать лишь неприметной искоркой в пламени всенародного пожара. Одна и сама по себе она не значила ничего. Силу, значение и смысл обретала она лишь участием в общем всенародном порыве, в общей всенародной борьбе.
В ходе этой борьбы, волею обстоятельств, ему — простому, не очень грамотному рабочему, батрацкому сыну, сироте-свинопасу, — пришлось стать вожаком. Вести за собой людей, отвечать не только за себя, но и за них. Нести этот груз было труднее, чем разом отдать свою жизнь. Но и уклоняться было еще недостойнее, нежели прятаться от пули за чужую спину.
Брумис сел к столу и склонился над бумагами.
Вошло в привычку с вечера записывать все, что должно быть сделано за следующий день.
Сегодня на листе было особенно много записей.
1. Относительно организации оружейной мастерской.
2. О реквизиции медикаментов в сельских кооперативах.
3. Послать уполномоченных для сбора оружия.
4. Послать уполномоченных для переписи скота.
5. Постановить о запрещении выдачи и продажи водки.
6. О помощи рабочим Николаевского завода.
7. Ответ на телеграмму Бугрова.
Последнее было самым важным и наиболее безотлагательным.
Командующий Братско-Окинским фронтом Бугров сообщал: его разведка установила, что на нескольких крупных станциях транссибирской магистрали готовятся восстания рабочих. Бугров обращал внимание Крайсовета на то обстоятельство, что руководящее влияние в руках эсеров и меньшевиков, поскольку большевистские организации разгромлены и уничтожены.
Было ясно, что эсеры и меньшевики попытаются использовать революционные выступления рабочих в своих целях.
Брумис решил послать срочную телеграмму в Главный штаб и командующим фронтами. И начал уже ее составлять, когда его прервали. Сперва перфильевский учитель, а затем шумная делегация потерпевших от Глашкиной ветрености жен.
Брумис перечел написанное:
«Чрезвычайная, военная, вне очереди.
Главному штабу, всем командующим фронтами и отрядами.
Ввиду развертывающихся событий народных восстаний вдоль железнодорожной магистрали Сибирского пути с падением важных узловых пунктов выплывают социалистические коалиции эсеров и меньшевиков. Берите инициативу движения в свои руки, подчиняя их признанию существующего краевого Совета, ибо этим самым будут достигаться все наши цели и задачи, за которые подняты в полуторагодовой борьбе наши знамена...»
И, медленно произнося вполголоса каждую фразу, дописал:
«Не дайте коалициям воспользоваться моментом и выхватить из наших завоеваний себе козырь и опору, которая в дальнейшем может плохо отразиться на всем движении. Народ за нами и под нашими знаменами. Крепче, властно и шире развертывайте знамя власти Советов.
Поставил твердую четкую, без всяких закорючек, подпись и хотел кликнуть Митрофана Рудых, чтобы вписал номер и отослал тут же на телеграф.
Но Митрофан сам вбежал, размахивая бланком телеграммы.
— Вот полюбуйтесь, что творят товарищи партизаны!
Телеграмма была из Крутогорья.
«Отряд командованием Чебакова производит незаконные реквизиции аресты тчк Двое арестованных ресстреляны без суда тчк Просим вмешательства защиты Костоедов».
— Кто такой Костоедов? — спросил Брумис.
— Вполне достойный человек. Лично знаком.
И тут только Брумис обратил внимание, что телеграмма адресована: «Крайсовет Рудых».
— Потому и обращается лично к вам?
Прочитав в телеграмме фамилию Чебакова, Брумис сразу вспомнил, как нелестно отзывался об этом командире и его отряде Сергей Набатов. Но то, что «вполне достойный» Костоедов обращался за помощью к Рудых, настораживало.
— Так почему же лично к вам?
— К кому же еще? — резко возразил Рудых. — Мужик обращается к мужику.
У Брумиса на щеках заиграли желваки.
— А я что, барин?
Митрофан спохватился.
— Вы не так меня поняли. Я же пояснил вам, что этот человек мне знакомый.
— Уверен, — медленно и веско произнес Брумис, — что в данном случае Чебаков расстрелял того, кто заслуживает расстрела. — Помолчал и добавил: — И все же ваш знакомый прав. Без следствия и суда расстреливать нельзя. Я пошлю телеграмму главнокомандующему.
Трофим Бороздин вытянулся по форме и доложил:
— Приговор приведен в исполнение!
— Где расстреляли? — спросил Вепрев.
— На реке. Земля теперь стылая. Спустили в прорубь.
— Абсолютно правильно! — Преображенский мотнул клювастой головой. — Поднявший руку на народ недостоин честного предания земле.
Трофим Бороздин покосился на главнокомандующего и только крякнул. Вепрев усмехнулся. Не будь он здесь, Преображенскому довелось бы сглотнуть крепкое словцо от Трофима.
— Как держался? — спросил Вепрев.
— Матерый волчина. Только глазами зыркал.
— Просьбы были?
— Спросил я его, как положено. Покривился и говорит: «Все равно не выполнишь». Говорю: «Отчего же? В последний раз можно уважить». — «Мое, говорит, последнее желание, поглядеть, как тебя на осине вздернут...» Еще у самой проруби грозился: «от своей петли не уйдешь!» Со зла три пули в его всадил.