Семейные тайны

От кофе разум начал светлеть. Интересно, сколько раз он доливал в ее бокал, вспоминала Сибилл, и сколько раз в свой? Очевидно, ей он налил гораздо больше.

В ней опять всколыхнулось негодование, когда она увидела, что он намазывает на тост джем. Одна мысль о еде вызывала у нее тошноту.

— Ты голоден? — сладким голоском протянула она.

— Как собака. — Он снял крышку с тарелки с яичницей. — Тебе тоже нужно поесть.

Она скорее повесится.

— Выспался?

— Да.

— Какие мы свеженькие, бодренькие с утра!

Уловив сарказм в ее голосе, Филипп бросил на нее искоса настороженный взгляд. Он не хотел торопить события, думал дать ей немного времени собраться с мыслями, прежде чем они начнут что-либо обсуждать. Но, похоже, она быстро приходила в себя.

— Ты вчера выпила чуть больше, чем я, — начал он.

— Ты меня напоил. Специально. Коварно проник сюда и стал вливать в меня шампанское.

— Силком я в тебя ничего не вливал.

— И повод какой отличный придумал. Извиниться ему, видите ли, захотелось. — У нее задрожали руки, и она со стуком опустила чашку на стол. — Знал, разумеется, что я возмущена, и решил проникнуть в мою постель с помощью шампанского.

— Ты сама решила заняться сексом, — напомнил ей Филипп. Он был оскорблен. — Я просто хотел побеседовать с тобой. И в пьяном виде ты оказалась гораздо разговорчивее, чем трезвая. Вот я и развязал тебе язык. — Он вовсе не считает себя виноватым. — Ты разговорилась.

— Развязал мне язык, — прошипела она, медленно поднимаясь на ноги.

— Я хотел знать, что ты за человек. Я имею на это право.

— Ты… ты заранее все обдумал. Решил, что явишься сюда и напоишь меня, чтобы влезть мне в душу.

— Ты мне небезразлична. — Он шагнул к ней, но она отшвырнула его руку.

— Не подходи. Я не настолько глупа, чтобы опять попасться на твои трюки.

— Ты мне небезразлична. И теперь я больше знаю о тебе, лучше тебя понимаю. Что же в этом плохого, Сибилл?

— Ты меня обманул.

— Может быть. — Он твердо взял ее за плечи, не позволяя ей вырваться. — Погоди, не дергайся. Ты росла в роскоши, получила хорошее воспитание, училась в элитных школах. Я рос в забвении и нищете. Тебя с детства окружали слуги, культурная среда. Моим окружением была улица. Ты презираешь меня за то, что до двенадцати лет я был беспризорником?

— Нет. При чем тут это?

— Меня тоже никто не любил, — продолжал Филипп. — До двенадцати лет. Так что мне знакомо и то и другое. Считаешь, я должен презирать тебя за то, что ты не знала любви близких?

— Я не намерена это обсуждать.

— Нет, так больше продолжаться не будет. Вот тебе мои чувства, Сибилл. — Он настойчиво прижался губами к ее губам, притянул к себе. — Может быть, я тоже не знаю, что с ними делать. Но они есть. Ты видела мои шрамы. Вот они, здесь. А теперь я увидел и твои.

Он вновь растревожил ее, лишил самообладания, пробудил желание. Положи она голову ему на плечо, он непременно обнял бы ее. Нужно только попросить. Но она не может.

— Я не нуждаюсь ни в чьей жалости.

— О, детка. — Он опять коснулся ее губ, на этот раз ласково. — Нуждаешься. И я восхищаюсь тобой, твоим мужеством. Ты не сломалась, не утратила свое «я», хотя к тому были все предпосылки.

— Вчера я выпила лишнего, — торопливо возразила Сибилл. — И потому изобразила своих родителей бесчувственными и неприятными людьми.

— Кто-нибудь из них хоть раз говорил, что любит тебя?

Сибилл вздохнула.

— В нашей семье не принято демонстрировать свои чувства. Не все семьи такие, как ваша. Не во всех семьях любовь и привязанность обязательно выражают словами и прикосновениями… — Она вдруг умолкла, услышав в своем голосе нотки панического оправдания. Что она защищает? — устало думала Сибилл. Кого? — Нет, родители никогда не говорили мне таких слов. И Глории тоже, насколько мне известно. Из чего любой приличный психотерапевт заключил бы, что дети в ответ на бездушную атмосферу чопорности и строгих запретов ударились в противоположные крайности. Глория пыталась добиться внимания вызывающим поведением, я — послушанием и похвальными достижениями. В представлении Глории секс ассоциировался с привязанностью и властью, и потому она воображала, будто ее желают и силой склоняют к близости авторитетные мужчины, включая ее приемного отца, а также отца родного. Я избегала сексуальной близости из страха быть отвергнутой и предпочла заняться изучением разных типов поведения, наблюдая за людьми со стороны, без риска для собственного душевного спокойствия. Я ясно выражаюсь?

— Вполне. Я бы сказал, что в данном случае ключевое слово «предпочтение». Она предпочла причинять людям страдания. А ты предпочла оградиться от страданий.

— Абсолютно верно.

— Но ты не сумела сохранить верность своему выбору. Рисковала душевным спокойствием, когда впустила в свою жизнь Сета. Рискуешь и сейчас, со мной. — Он коснулся ее щеки. — Я не хочу причинять тебе боль, Сибилл.

Этого уже не предотвратить, подумала она, но спорить не стала. Просто положила голову ему на плечо. И он обнял ее, не дожидаясь ее просьбы.

— Поживем — увидим, решила Сибилл.

ГЛАВА 20

«Страх, — писала Сибилл, — чувство, присущее всем людям. И мне, человеку, анализировать его так же сложно и трудно, как любое другое чувство, будь то любовь, ненависть, жадность или страсть. Эмоции, их причины и следствия, лежат вне моей компетенции. Я исследую модели поведения — узнаваемые формы человеческого подсознания, которые зачастую не имеют эмоциональных корней. Поведение столь же существенная категория, как и чувство, но оно легче поддается осмыслению.

Мне страшно.

Я одна в этой гостинице, взрослая женщина, умная, образованная, рассудительная, состоятельная. Тем не менее я боюсь снять трубку телефона на моем рабочем столе и позвонить матери.

Несколько дней назад я отказалась бы признать, что боюсь. Сочла бы, что мне просто не хочется. Возможно, решила бы, что я сознательно уклоняюсь от неприятного разговора. Несколько дней назад я стала бы убеждать себя, и убеждать настойчиво, что разговор с матерью по поводу Сета только внесет разлад в наши отношения и не даст никаких положительных результатов. А следовательно, звонить ей незачем.

Еще несколько дней назад я объяснила бы свои чувства к Сету стремлением исполнить свои моральный и семейный долг.

Несколько дней назад я отказалась бы признать и не признала бы, что завидую Куиннам, завидую непринужденности взаимоотношений, царящих в их шумной семье, где игнорируются порядок и дисциплина. Я согласилась бы, что стиль их поведения и оригинальная манера общения интересны, но никогда не признала бы, что тоже хочу вести себя подобным образом.

Разумеется, такая форма поведения мне недоступна. И я принимаю это как должное.

Еще несколько дней назад я пыталась отрицать, что испытываю к Филиппу глубокое сильное чувство. Любовь, говорила я себе, не зарождается так быстро, не развивается столь интенсивно. Это обычная симпатия, влечение, пусть даже похоть, но никак не любовь. Неприятный факт легче опровергнуть, чем честно признать. Я боюсь любви, боюсь того, что она требует взамен, отнимает. И еще больше я боюсь безответной любви.

И все же я вынуждена смириться с существующим положением вещей. Я в полной мере отдаю себе отчет в том, что моя связь с Филиппом не будет длиться вечно. Мы оба взрослые люди. Каждый сделал свой выбор, каждый нашел свой путь. У него своя жизнь, свои потребности, у меня — свои. Я могу только благодарить судьбу за то, что наши пути однажды пересеклись. Я узнала очень многое за время нашего непродолжительного знакомства. Прежде всего, я многое узнала о самой себе.

Такой, как раньше, я теперь уже никогда не буду. И не желаю быть.

Но чтобы закрепить в себе произошедшие изменения, утвердиться в собственных глазах, необходимо предпринять определенные действия.