Страница 120 из 126
Сатана слушала, понурив голову.
«Ну и что ж, что шахта? — продолжал возиться подле нее Бобыль. — Шахта — она шахта и есть. Такое заведение... да... подземное... Оно и в шахте, что ж, ничего, можно... Я, брат, тоже сперва сомутился... А привык. Работать, брат, везде можно... Ничего... А ты вот пожуй-ка сахарок, на-ка!.. Бери, бери, ты меня не бойся. Я, брат, сам человек смирный, я тебя не обижу.» Вот и славно!.. Ах ты умница моя!.. — умилился он, глядя, как Сатана доверчиво слизывает сахар с его черной ладони. — Вот и распрекрасно!..»
Когда на следующее утро Савка Кугут вновь пришел за Сатаною в конюшню. Бобыль нерешительно обратился к нему:
— Слушай, Савелий, а?.. А может, того... будет, а?..
— Что? — не понял тот.
— Говорю: будет, мол! А? Хватит?»
Но Савка, уже не слушая его, направился к Сатане. Та всем телом задрожала, почуяв приближение своего мучителя.
Бобыль торопливо забежал вперед и снова встал перед Савкой.
— Слышь, Савелий, а? Отступись, прошу я тебя!.. — забормотал он, складывая руки на груди и часто-часто мигая рыжими ресницами. — Ведь насмерть запорешь, что хорошего? Все-таки — живое создание...
— Отойди! — вяло сказал Савка.
— Прошу я тебя... Имей снисхождение...
— Отойди! — вдруг, разъяряясь, закричал Савка и взмахнул кнутом.
Тогда-то я случилось неожиданное, то, о чем долго потом говорили на «Крутой Марии». С криком «ратуйте!» Бобыль выбежал из конюшни и побежал по рельсам.
На крик сбежались шахтеры. Был среди них и Прокоп Максимович Лесняк, в те поры мастер-забойщик. Бобыль, беспорядочно размахивая руками и ничего не умея толком объяснить, повел всех в конюшню. Тут все и выяснилось.
Некоторые сразу же взяли сторону Савки, припомнили коногонов, покусанных Сатаною; кто-то сказал даже: «Да разве ж это лошадь? Это ж — Чемберлен! Ее не то что кнутом, ее штыком надо!». Но большинство вступилось за кобылу.
— Нет, не могу я тебя одобрить, Савелий! — сказал Прокоп Максимович Лесняк. — Не по-шахтерски с конем поступаешь. Конь шахтеру — первый друг.
— Ты бей, да с понятием бей, с сожалением... — подхватили шахтеры.
— Совсем замордовал кобылу. Живого места на ней нет. И где только совесть у человека?
— Да это ж вредительство, ребята, чистое вредительство! — запальчиво крикнул кто-то из молодых шахтеров-комсомольцев.
Савка не принимал участия в общем споре, словно это его и не касалось. Он не защищался, не оправдывался, даже не огрызался — молчал да небрежно играл кнутом. Но словцо «вредительство», видно, задело его. Он презрительно усмехнулся. Потом медленно обмотал плеть вокруг кнутовища, сунул кнут за пояс и сказал:
— Ладно, конец базару! Отрекаюсь, я от вашей треклятой кобылы. Эх вы, интеллигенция! — Он двинулся к двери и уже на ходу насмешливо прибавил: — А коняку татарам продайте. Лошадь из нее не получится, — и вышел.
Пошумев еще немного, разошлись и остальные. Последним ушел десятник движения Сиромаха. «Эх, Бобыль, — сказал он с досадой, — заварил ты кашу, кому теперь только расхлебывать? Уж если Савка с этой тварью не совладал, куда ж ее теперь? — и горестно махнул рукою. — Ну ладно, опосля разберемся!»
Так Сатана очутилась на полном попечении Бобыля. Он стал, как нянька, ходить за нею, лечил ее раны, баловал сахарком да морковкой и часто ради нее оставался на всю ночь в конюшне. Незаметно для самого себя он всей душою прилепился к этой забитой и гордой лошади. Тут уж была не только жалость, как прежде; явилось совсем новое, смутное, самому Бобылю еще неясное чувство — странное чувство собственности, что ли... Сатана его лошадь. Он отвоевал ее у Савки, у десятника, у коногонов. От нее все отказались. Она была бы ничья, ее продали бы на мясо татарам, кабы не Бобыль. И теперь это был его, по праву его, Бобыля, конь, давно желанный, вымечтанный, пусть еще не вполне свой, не собственный, но и не чужой ведь, не такой, как иные кони...
— Эх, милая ты моя, — говаривал он, бывало, между делом, — нам бы с тобой в деревню. Вот куда. В деревню, на чисто полюшко... А? И стали бы мы с тобою землю пахать... Да. Хозяйничать! Вот здесь морковка — купленная, дорогая... А у нас была бы своя! И овес — свой. Хорошо-о!..
Он все чаще возвращался к этой мечте.
— Ты погоди, милая умница ты моя, потерпи: вот разживусь деньжатами — и выкуплю тебя. Да... А как же? И уедем мы с тобой в деревню да на чисто полюшко, на зелену травушку...
Он и сам толком не знал, как все это сделается; да и можно ли покупать у шахты лошадей. Но что это непременно сделается, в том он был крепко уверен. Только бы деньжатами разжиться. А другого коня себе Бобыль теперь и не желал.
Наконец, Сатана поправилась, успокоилась, повеселела. Бобыль решил, что настало время попробовать ее в упряжке. «Сомневаюсь!» — покачал головой десятник Сиромаха. к которому несмело обратился Бобыль, но возражать не стал. Весть о новом испытании Сатаны тотчас же разнеслась по штрекам. У рудничного двора собрались коногоны. Всем было любопытно поглядеть, как теперь поведет себя проклятая кобыла. Савка не пришел.
Ко всеобщему изумлению Сатана послушно стала в упряжку. Бобыль что-то ласково шепнул ей на ухо, она раздумчиво помахала хвостом, потом стронула «партию» с крепежным лесом и пошла, сопровождаемая веселыми криками шахтеров...
В тот же день навсегда исчез с «Крутой Марии» Савка Кугут. последний «настоящий» коногон старого закала. Куда он ушел, никто не знал. На соседних шахтах он не объявился.
А на «Крутой Марки» родился новый коногон — Никифор Бубнов. И его лошадь называлась по-новому: Чайка.
3
С давних пор утвердился на «Крутой Марии» неписаный обычай: коногоны сами крестили своих коней. Иногда имя давалось сразу, на первой же проводке, чаще же являлось на второй-третий день, когда коногону становился ясным характер его четвероногого товарища. Да и меткие же бывали клички! Этот гнедой Купчик действительно напоминал загулявшего, вихлястого купеческого сынка. Маркиз был лодырем и симулянтом, а Барышня — жеманницей...
Отчего лесной человек, мужик с Брянщины, Бобыль назвал свою любимицу Чайкой, он и сам бы не сумел объяснить. Но это ласковое имя нравилось ему, он настоял на нем, и скоро на шахте все стали звать строптивую кобылу Чайкой. История Сатаны мало-помалу забывалась...
Между тем незаметно пришла весна. Под землей ее приметы чуялись слабо, и Чайка оставалась спокойной в своей темной конюшне. Забеспокоился Бобыль. Пришло его время. Дул теплый азовский ветер, манил домой, на Брянщину... «А Чайка?». Побежали по балкам вешние ручьи. Открылись холмы, зазеленела ольха в буераках... Бобыль помаялся-помаялся и — остался на шахте.
А на следующую весну азовский ветер даже не потревожил его. Большие перемены произошли в жизни Бобыля за этот год. Бобыль женился.
Он взял себе в жены не бобылку, не артельную стряпку, не вдову, как можно было ожидать, а голосистую красавицу, откатчицу Зинку, огонь-девку, из хорошей, коренной шахтерской семьи. Встретил он ее ранней весной, в парке, куда сам пришел в первый раз, с приятелями. До той поры жил Бобыль на шахте уединенно и неприкаянно, как живет всякий временный человек на нелюбимом месте, ни с кем компании не водил, берег каждый рубль и все мечтал о том счастливом часе, когда, выкупив Чайку, уведет ее прочь отсюда в свои брянские леса и там заживет хозяином на всей своей воле. Про него в те поры можно было смело сказать, что и живет-то он вовсе не здесь, на «Крутой Марии», а где-то там, на Брянщине, в угодьях, созданных его мечтой.
Коногоны знали за ним эту слабость. «Ну что. Бобыль, — пошучивали они, — много деньжат скопил? На кобылий хвост уже есть?».
Но Бобыль никому не сказывал, сколько скопил, и не из жадности, а от растерянности. Он сам удивлялся и даже пугался тех заработков, которые вдруг достались ему; никогда дотоле не получал он столько денег сразу. А все — Чайка! Она оказалась на редкость выносливой и работящей конягой. Ее не надо было понукать кнутом, — Бобыль так кнутом и не обзавелся! — она сама тянула изо всех сил. Она словно угадывала, что надо делать. «Примись!» — только скажет, бывало. Бобыль, и она уже вышла из упряжки. «Грудью!» — промолвит коногон, а Чайка уж двигает грудью вагонетку... Никакой груз не был тяжким для нее, никакой рейс не был долгим; она трудилась радостно-ожесточенно. охотно, ревностно, только б ее хозяин был подле нее. Она следила за движениями Бобыля осмысленно любящими, по-собачьи преданными глазами и тосковала, когда он выезжал на-гора...