Страница 80 из 109
Бойцы рвались вперед, навстречу им рвалось сердце.
Вдруг радист принял странные позывные:
— Товарищ! Говорит Макеевка, говорит Макеевка.
Радист даже растерялся от неожиданности.
— Какая Макеевка?
— Говорит командир партизанского отряда. Сообщаю сведения об оккупантах, об их огневых точках.
И действительно сообщил все.
Мы встретили потом в Макеевке командира этого партизанского отряда — товарища Алексинцева. Мы видели и его подпольную радиостанцию.
Товарищи из дивизии встретились с Алексинцевым впервые, только взяв Макеевку.
— Знаешь, когда мы тебе окончательно поверили? — сказали они Алексинцеву. — Когда наш радист поблагодарил тебя, а ты ответил: «Меня благодарить не за что, я служу Родине». Тогда мы убедились, что ты свой, русский человек.
Взяв Макеевку, Енакиево, Ясиноватую, войска безостановочно продолжали двигаться на Сталино. К этому городу рвались все сердца. С трех сторон шли на штурм города бойцы генералов Рослого, Белова.
В городе население нетерпеливо ждало прихода наших войск. Эти чувства уже нельзя было скрыть, да люди их и не скрывали. Вражеская газетенка «Донецкий вестник» первого сентября была вынуждена обратиться со специальным обращением к населению.
«С некоторых пор по городу стали ходить тревожные, очень волнующие население слухи о безнадежном положении немецких войск на фронте и о том, что приход большевиков в Юзовку — это дело нескольких дней. Усилившееся движение машин по улицам города рассматривается как явное отступление немецких частей».
Газетенка заклинала население не верить слухам. Но люди верили своей душе. Душа народа не обманула.
Перед уходом из Сталино враги хотели угнать с собой все население. Они объявили, что тех, кто не уйдет с ними, расстреляют. И они стали расстреливать, сжигать живьем в домах.
Мужчины, девушки, юноши прятались в погребах, на чердаках, в сараях. Они верили: наши скоро придут, наши спасут. Они прислушивались к грохоту боя — бой приближался, а с ним и освобождение. Вот уж на окраине застучали пулеметы. Так трудно было скрывать радость. Сердце рвалось навстречу. Какая-то женщина на второй линии вывесила над своим балконом алое платье — оно затрепетало на ветру, как флаг. В городе еще были враги.
Сейчас первые флаги вольно взмыли над Сталино. Люди вышли из подвалов. Пришли с пепелищ. Они еще не верят своему счастью. Они хотят забыть горе. Тротуары осыпаны обуглившимся камнем, битым стеклом, обрывками проводов. Оккупанты отомстили камням города, как мстили людям. Пять дней поджигатели бегали по городу и жгли его зло, исступленно, как умеют только они, дикари. Лучшая улица города, краса его и гордость — Первая линия — превращена в руины. Мертвый завод взорван. Разрушены почти все здания культурных учреждений. Многие из них были использованы как помещения для тюрем, лагерей, застенков. Разорванная колючая проволока болтается на заборах. Сейчас, в эти первые часы освобождения города, еще трудно подсчитать все раны. Еще не были мы на кладбищах, еще не видели противотанковых рвов и шахтных шурфов, забитых трупами. Но мы все сочтем — каждую каплю крови, каждую слезу, пролитую нашими людьми. Мы ничего не забудем.
В городе, освобожденном всего несколько часов назад, уже начинается новая жизнь. Самое замечательное во всем, что видишь сейчас в освобожденных городах, — это страстная жажда восстановления. Люди истосковались по своему труду. Наш шофер удивляется молниеносности, с которой возникают мосты. Люди сами приходят в горсовет, в горком партии. Связисты хотят немедленно восстановить почту, телеграф. Через несколько часов после освобождения Сталино на единственном уцелевшем в центре города большом здании уже висел плакат: «Комбинат Сталиноуголь объявляет прием рабочих».
Тут уже толпятся сотни людей.
Вслед за войсками, а часто и вместе с ними возвращаются в города партийные и советские работники. Я встретил в Макеевке своего старого комсомольского товарища Ивана Диденко. Он сейчас секретарь Макеевского обкома партии. Ему некогда толком поговорить со мной — хлопот полон рот.
— Хотим поскорее дать городу хлеб и воду! — крикнул он мне на бегу.
В Сталино прибыли секретари обкома партии и председатель облисполкома. Тут их уже на улице обступила толпа Людей. Их узнают.
— Наши, наши, старые! — ликует народ.
И в том, что в город вернулись старые, давно знакомые руководители, для них, наших людей, освобожденных несколько часов назад, заключен драгоценный символ возвращения всего привычного, любимого, родного советского строя.
Уже полдень. Все глуше и глуше доносятся сюда артиллерийские раскаты. Фронт движется вперед, на запад. Движется стремительно, неотвратимо. Бойцы, вернувшие стране Донбасс, продолжают свой солдатский трудный победный марш.
Их зовет сейчас к победе ветер с Днепра...
1943 г., сентябрь
МАРИУПОЛЬ
Этот город когда-то считался самым веселым в Донбассе. Приморский, зеленый, вечно смеющийся, вечно поющий Мариуполь. Заводы и виноградники. Домашнее, уютное Азовское море. Портовые парии, черноглазые быстрые девчата, веселая комсомолия Азовстали. Да, это был хороший, веселый город. Последний раз я был здесь два года назад. Здесь еще пели, немного тревожно и грустно, — но пели. Город еще не знал своей судьбы.
Догорают пожары в Мариуполе... К нашей машине подходит оборванный, черный, бородатый человек. Всклокоченная, почти седая борода. Остатки зубов во рту. Он смотрит на нас влажными, сияющими глазами.
— Я комсомолец.
С ужасом гляжу я в его старческое лицо. Он грустно улыбается.
— Гестапо, лагери, два года под гитлеровцами...
Два года... А словно века. Состарились люди, состарился город. Обветшали здания. Бурьяном заросли трамвайные пути. Под воздействием фашистской «культуры» одичали люди.
Город принадлежал солдатам. Главная улица называлась улицей германской армии. Лучшие кинотеатры служили только солдатам — «Солдатенкино». Русских туда не пускали. Солдатские публичные дома располагались в школах и клубах. Школы были закрыты. На садовых скамейках, в скверах красовалась надпись по-русски и по-немецки: «только для немецких солдат».
Для русских людей Мариуполя были подневольные, каторжные работы, лагери, тюрьмы. Для непокорных могила в противотанковом рву. Вероятно, немного найдется в городе людей, не перепоротых гитлеровцами. Били все — от солдата до главного коменданта, били за всё, за слово, за жест, за взгляд. За популярную в Донбассе песню «Позор девушкам, гуляющим с гитлеровцами» карали особо сурово.
И все-таки Мариуполь верил, что увидит лучшие времена, дождется своих избавителей. По рукам ходили наши листовки. Летчики сбрасывали их над городом и окрестными селами. Иногда ветер относил их в степь, и тогда из города на поиски листовок отправлялись целые экспедиции. Находили. Приносили, спрятав на груди. Читали друг другу. Дожидались, пока постояльцы, немецкие офицеры, отлучатся с квартиры, и жадно бросались к их радиоприемникам. Ловили Москву. Однажды старик Андрей Удовиченко услышал по радио голос своего сына Святослава, красного офицера. Старик расплакался от счастья. Потом он часто рассказывал о сыне людям.
О «тиграх» гитлеровцы писали в своих газетах, как о непобедимых машинах. Мариупольцы с удовольствием разглядывали пробоины на «тиграх» и восхищались: «Аккуратная работа!» — и ждали страстно, неистово, самозабвенно прихода наших войск. Подымались на курганы, прислушивались: не слышно ли артиллерии. Вглядывались в море: не видно ли десанта с кубанского берега. И твердили друг другу: скоро, теперь скоро...
Объявления городской управы заклинали: «Мариуполь далек от фронта» — и умоляли жителей не верить слухам.
А народ принимал свои меры. Он знал, что грозит ему: уходя из города, оккупанты будут угонять мужчин с собою.
Семья Кочеджи заранее вырыла себе туннель в горе. Здесь скрывались они и соседи. Выходили только по ночам — на огороды и по воду. У кого пещер не было, прятались в кукурузнике, в камышах, некоторые даже в речках, в воде. Город опустел. Только дети да старухи еще ютились кое-где в подвалах, дрожали от страха и жарко молились о скорейшем приходе Красной Армии.