Страница 27 из 132
С нетерпением ожидал Алеша дня первой стрельбы. Ему случалось и раньше, дома, стрелять из винтовки, хотя больше любил палить из маузера — по тонким стволам березок, по зайцам, вспугнутым автомобилем, по вороньей стае.
В тире он не стрелял никогда, даже не заходил туда. Причина смешная, он отдавал себе отчет в ней, не был уверен в себе, как в стрелке, и боялся осрамиться перед товарищами. Как много вреда принесло ему это трусливое чувство ложного стыда. Из-за него он многому не научился в жизни.
Но, как всегда, он был уверен, что если рискнуть, — окажется, что он отличный стрелок. Он все уже отчетливо видел, все, как это произойдет: ляжет, прицелится, и вот все пять выстрелов в яблочке. Он даже ясно видел мишень, черное яблочко и круглые пустые дырочки в ней. Это было так реально и так просто, что иначе и быть не могло. Он окажется лучшим стрелком роты, и тогда будет забыто все — и его неудачное выступление с гранатами, и плохо заправленная койка, и вся его нескладная жизнь до армии.
Пока молодых красноармейцев обучали умению обращаться с винтовкой, заряжать ее, изготавливаться к стрельбе, подтягивать ремень, прицеливаться. И Алексей вместе со всеми топтался на малом стрельбище. Закладывал холостые патроны в магазинные коробки, прицеливался со станка, падал на расстеленную на земле рогожку, а то и прямо в грязь и, падая, больше всего боялся уронить в грязь винтовку, бережно прижимал ее к себе. Он терпеливо слушал все, что говорили ему командиры, сотни раз вхолостую щелкал затвором, целился в горы, в небо, в кипарисы, в мишеньки, приколоченные к блиндажам. «Зачем это? Зачем это?» — тоскливо думал он про себя. Но молчал. И ждал...
На заряжение винтовки и изготовку к стрельбе лежа полагалось сначала семь, потом шесть секунд. Ляшенко первый показал пять секунд — ловкость, неожиданная для такого неповоротливого пария. Этот рекорд держался целый день. К концу дня еще несколько бойцов показали пять секунд, но дальше не двинулись. На следующий день Алеша неожиданно для самого себя показал четыре с половиной секунды. Это сделало его героем. Сам комроты пришел смотреть его. Алеша был горд. Зубакин подал ему команду: «По мишени лежа заряжай!» — последнее слово произносилось быстро, получалось «заржай!». Алеша сделал полуоборот, рванул подсумок, но в спешке рассыпал патроны и растерялся. Ему приказали начать сначала. Он был смущен и чувствовал себя неловким. Комроты разочарованно отвернулся. Алеша снова показал четыре с половиной секунды. На следующий день Рунич догнал его — теперь соревновались они двое. Речь шла о полсекунде.
Но эта проклятая половинка секунды никак не давалась Алеше. Она ускользала где-то в неосторожном движении, просачивалась сквозь неловкие пальцы, как вода. Алеша испытывал иногда потребность крикнуть в досаде: «Остановись, мгновенье! Я не успел еще дослать патрона в патронник!»
А мгновенье действительно было прекрасно. В хрупкой тишине ноябрьского утра торопливо звякали затворы. И, падая на расстеленную в окопе рогожку, Алексей бессознательно отмечал красоту застывшего неба, прозрачную стеклянность воздуха, ранний бледный снег на вершине горы, силуэт минарета в далеком горном селенье. Но об этом некогда было думать — надо действовать, надо физически уплотнить, наполнить секунду движеньями, всю до дна. Надо материализовать ее, заставить работать.
С почтением стал он относиться к минуте — минута, да ведь это же целая вечность! В минуту можно сделать семь точных убийственных выстрелов, за минуту можно одеться и вооружиться по боевой тревоге. Большие дела можно сделать в минуту! С грустью вспоминал он о бездельно потраченных часах в своей прошлой нескладной жизни. Как много он мог бы сделать тогда! Мог по крайней мере научиться обращаться с винтовкой. Теперь бы это пригодилось.
За его борьбой с полсекундой следила вся рота. Он обдумывал, как лучше повесить на ремень подсумок, чтоб был под рукой, как сэкономить движения: может быть, можно сочетать уставной полуоборот с открыванием затвора, а падение с вытаскиванием патронов? Его уж догоняли Сташевский, Горленко. Ни на шаг не отставал Рунич (как и во время бега, он слышал их дыхание за спиной). Даже Дымшиц, исправно выполняющий все, что требовала от него служба, стал показывать пять с половиной секунд. Ляшенко дал пять — и застыл в них, равнодушный и молчаливый. Пять секунд — отличное время, а жажда славы была чужда и непонятна ему.
Эта жажда сжигала Алешу и Рунича. Они и были главными соперниками. Но проклятая половинка секунды не давалась. И Алеша, отчаявшись, охладевал к борьбе. Теперь были дни, когда он и в шесть секунд не укладывался. Удивленно и почему-то обиженно глядел на него отделком Гущин, словно спрашивал: «Зачем ты подводишь меня?» Алеша пожимал плечами и, досадуя на себя, начинал войну с секундами.
Вся его жизнь теперь была точно размерена и отсчитана — в ней не было пустот. Она стучала в лад с часами — большими, старинными, хриплого гулкого боя. Они висели над столиком дневального, а под ними на гвозде болтался сигнальный горн.
Ровно в шесть часов утра, когда за окном еще поеживались продрогшие темные тени осенней ночи, дежурный по роте неторопливо, осторожным шаркающим шагом подходил к выключателю. Он медлил. Спокойным, ясным сном спали на своих койках бойцы. Им снились сладкие, предутренние сны: дежурный видел, как блуждали на полуоткрытых губах счастливые улыбки. Они плыли сейчас в далеких океанах сна, отрешенные от земли. Чудесные миры грезились им. Тихое сопенье, храп, сонное бормотанье, причмокивание, легкий свист стояли над койками. От постелей исходило застоявшееся тепло, жаркое дыхание разморенного сном тела.
Но вот дежурный положит руку на выключатель, вспыхнут лампы — и все вскочат, задвигаются, побегут. Взлетят над койками одеяла, как серые ночные птицы, и упадут на смятые простыни. Застучат сапоги по дощатому полу. Загремят умывальники, засвистят щетки, где-то лязгнет оружие; сонный мир казармы преобразится, в нем молодо и задорно зазвенят голоса, шутки, смех. А через пять минут длинная ровная шеренга бойцов застынет в коридоре, готовая к утренней поверке, к боевому дню. И только запоздавшие, которых презрительно называют «тюхами», будут к великому огорчению своих отделенных командиров смущенно пробираться между койками под суровым непроницаемым взглядом старшины роты.
Алеша привык вставать рано. Иногда он просыпался даже раньше побудки. Он лежал тогда под одеялом и нетерпеливо прислушивался к сонному дыханию казармы. Вставать раньше не разрешалось. Даже если за пять минут до побудки пойдешь за нуждой в уборную, все равно нужно раздеться, лечь в постель и ждать сигнала.
«Зачем это? Зачем это нужно?» — не понимал Алеша. Ему казалось это простым солдафонством. Он спрашивал своего отделкома Гущина, но тот на это, как и на многое другое, непонятное Алеше, отвечал еще непонятнее и беспомощнее:
— Так положено по уставу.
Это объяснение злило Алешу. Самое слово «устав» было всегда недружелюбно ему, чем-то церковным, монастырским пахло от него. Алексей предвидел, что ему еще предстоит повоевать с уставами.
Но он покорно лежал до сигнала в постели и ждал. Сейчас подойдет дежурный по роте к выключателю, зажжет свет и, упершись руками в бока, изо всей силы надувшись и покраснев, заорет:
— Подымайсь!
Этот крик всегда вызывал в Алеше бешенство. Хотелось вскочить и запустить сапогом в широко открытую глотку. Дежурный находил особое удовольствие в том, чтобы заорать внезапно, оглушительно и изо всей силы.
Потом самому Алеше довелось быть дежурным, всю ночь он мучительно боролся с охватывавшим его сном, выходил на улицу, промывал смыкавшиеся глаза водой, тоскливо смотрел, как медленно-медленно ползет, царапается по циферблату часовая стрелка. И когда наконец подошли желанные шесть часов, он, сам не осознавая и не желая, оглушительно заорал:
— Подымайсь!
Хотелось, чтоб скорее встрепенулся этот сонный мир и начисто кончилась томительная, пустынная ночь.