Диктатор мира

Ариадна вздрагивает.

— Застывшие… Безжизненные… Я видел, Ади… Вокруг. Много. Со всех сторон… Каждую ночь… Казалось. Встают. Карабкаются на берег. Воют. Грозят. И в окно стучат. Бледные лица. Искривленные…

— Владимир!

— Одно… В дороге. Вчера. Ночью. В воздухе… Вдруг. Смотрит, смотрит, смотрит… Но ведь я хотел добра, Ади. Добра! Не для себя! Мне ничего не надо, Ади!

— Милый… Любимый… Успокойся… Что было? Владимир! Радость моя! Счастье! Ты мне расскажешь. Все… Будет легче. Будет хорошо. Я же люблю тебя. Я же твоя. Я с тобой. Владимир!

— Да, да. Я расскажу. Я все расскажу. Правда. Будет легче. Вдвоем. Будет легче… Ты поможешь… Успокоишь…

— Опять он!

Ариадна хмурится. У телефона — снова нежный орган. Что ему нужно?

— Не буду отвечать… — шепчет она. — Нас нет. Мы ушли, не двигайся.

Владимир поднимается.

— Глеб? Погоди. Он два дня не отвечал… Мне нужно спросить…

— Владимир, после! Он будет спрашивать. Я не выношу…

— Вы поссорились? Да?

Он пытливо смотрит. Лицо — бледное. И около губ — опять складки.

— Нет, не поссорились… Но все равно… Ты все-таки хочешь?

— Нужно, Ади. На одну минуту… Погоди.

Владимир подходит к аппарату. Берет в руки.

— Глеб?

— Я. Ты уже у них?

— У Софьи Ивановны? Да.

— Ариадна Сергеевна здесь?

— Да… А в чем дело?

— Софья Ивановна дома?

— Нет…

— Значит, вы вдвоем?

— А в чем дело? Какой у тебя странный тон, Глеб! Скажи: что говорит Нубу? Через три дня кончит?

— Хоронить твоих мертвецов? Ха-ха! В неделю хочешь! Сто тысяч трупов!

— Глеб!

Владимир вскрикивает, с ужасом бросается к аппарату, точно хочет его заслонить.

— Испугался? Раскроют? Не бойся, дорогой. Теперь ты не отвечаешь. Не ты Диктатор! И торопиться не надо: все равно не вырвешься. Ни один, ни с Ариадной. Я тебя заменил!

Корельский говорит торжествующе, нагло. В телефон звучит резкий, умышленно громкий голос.

— Не шути, Глеб, — устало произносит Владимир. — Не шути… Это глупо. Там ста тысяч деревьев нет. Всего несколько десятков. Но ты знаешь, что тайфун…

— Не тайфун! — кричит вдруг Корельский. — Не тайфун! Ты! Никаких деревьев! Никакого сада! Ариадна! Слышите? Скрывает! От вас скрывает! Это — любовь! Это — его дружба!

— Глеб! Ты не смеешь!

— Я смею! Я все смею! Ничтожество! Пыль! Таких, как ты — миллионы! Я над всеми, над ними! Я — повелитель! Ариадна! Теперь вы ответите: вам стыдно и больно? Да? За Диктатора мира? Сказали? Посмеялись? Ступайте прочь? Смотрите же — какая ложь! Смотрите, какой обман! Одно мое слово — вас бросят ко мне под ноги! Отыщут. На дне моря! На тучах! Будуть умолять, чтобы взял! Ариадна, за вами слово. Отвечайте! Отвечайте Диктатору мира: придете? Покоритесь. Я жду, Ариадна! Диктатор ждет!

Она подходит к телефону. Сломлены ужасом брови. От негодования участилось дыхание.

— Предатель! Никогда… Слышите?

— Объявляю, в таком случае, свою высочайшую волю. Если в продолжение часа по телефону не будет дано согласие, я опубликовываю эдикт № 4. Ариадну Штейн покорное человечество доставит Диктатору!

— Негодяй!

Владимир в исступлении бросается к телефону. Заносит руку.

— Ариадна! Женщина! Раба! Ты придешь!

Телефон жалобно стонет металлом. Раздавленный ударом, падает на пол.

Она стоит на коленях перед ним, хватает руки, целует, смотрит наверх, на страшное искаженное лицо.

— Он будет мстить… Бежим, Ади… Погибло все!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Проходят черные ночи, синие и серые дни. Восходит солнце из-за туманных далей, гаснет на необъятных горизонтах запада.

Они летять.

Качаются созвездия, склоняясь на север, на юг. Поднимается Полярная к зениту, когда внизу снега и морозы. Мутно смотрит, прильнув к земле, когда внизу благоухание цветов, разрезная стрельчатость пальм. Южный Крест, точно в молчаливой борьбе со своей северной соперницей, взбирается на небо разбитым распятием, благословляет ширь водных пространств, снова вдруг падает, увлекая за собою Центавра.

Они летят.

Плывут леса, как зеленое море, проходят моря, как голубые леса. Туман и дождь, муть водяных пузырьков, кристаллы снега. И ясные пропасти воздуха, нежная ласка ветров, теплое дыхание океана.

Уже, должно быть, две недели. Владимир потерял точный счет. Он не хочет снижаться. Пока светло — даже не переводит на неподвижное парение эманомотор. Так незаметнее, так безопаснее: ведь деловые путешественники никогда не парят. А вообще — мало ли аппаратов бороздит воздух! Мало ли мирных людей, недовольных утомительной длиной земной окружности, снует взад и вперед, догоняя свое счастье и горе, ускоряя свои заботы и хлопоты.

Если Корельский привел в исполнение угрозу, издал эдикт, — все государства уже давно принялись за поиски. Охотятся, стерегут. На третий или четвертый день, например, над Южной Америкой… Целая эскадрилья почему-то поднялась, понеслась навстречу. Быть может, и не к нему. Но — если к нему?

Корельский хорошо знает аппарат: внешний вид — темно-синий, с серебряными краями крыльев. И внутреннее устройство может описать: на фабрике Беркли специально заказано… Каюта из двух отделений, кроме машинного. Изящно отделанный кабинет, спальня. Все на случай тропической жары, на случай морозного перелета в высотах: вентиляторы, калориферы, герметическая вторая прослойка стен с безвоздушным пространством между двумя рядами фанер. Был, конечно, и радиотелеграф. Но во время отлета с острова Владимир забыл принести из мастерской детектор.

Корельский, конечно, мог указать для успешности поисков все эти особенности аппарата. В таком случае, каждая встреча с таможенными дозорами или с международной воздушной полицией — гибель.

К счастью, шел дождь тогда. Небо клубилось, отклик равноденственных бурь гнал от Пернамбуко тяжелые тучи. Достаточно было войти в облака и вместе с ветром скрыться над океаном.

Эти первые дни… Ужасные дни! В тот же вечер, наспех, взяв, что можно, бежали на аэровокзал. Несколько слов в письме к матери… И с тех пор — ничего. Был ли эдикт? Не был? Если Корельский издал, — какой позор для престижа Диктатора! Но он мог, конечно. Владимир припомнил теперь — загадочные улыбки, когда тот прибыл на остров, осо-беную вкрадчивость, подчеркивание нежности в дружбе. Во время похорон жертв с вонзившихся в сушу кораблей — сколько проявил энергии! Собрал всех негритосов, сам следил за распоряжениями Нубу…

Ариадна больна. Неутихающая тревога, непрестанное движение, качание аппарата, иногда большая высота, редкий воздух… Все это надорвало силы, сломило энергию. Она второй день лежит.

— Сколько уже дней, Владимир?

— Не знаю точно. Двенадцать… Пятнадцать. Тебе не лучше, родная?

— Я так устала! Хоть бы на час. На два. Твердую почву под ногами… Землю. Как я хочу земли, Владимир! Как я хочу земли!..

Он стоит на коленях возле кровати, нежно целует, заботливо поправляет подушку.

— Хорошо, Ади. Мы спустимся. Скоро. Потерпи еще немного. Совсем немного.

— У нас консервы кончаются. Воды мало…

— Воды много, Ади. Я ведь недавно… позавчера в Енисее набрал.

— Все равно. Я не могу больше, Владимир! Я умру… Ведь он мог только пригрозить. Но не выполнить. Возможно, что никакого эдикта не было… Куда ты? Владимир!

— Погоди…

Он быстро встает, смотрит в зеркало, отражающее горизонт впереди аппарата.

— Опять кто-то!

Владимир выходит в машинное отделение, берется за рычаг, начинает забирать высоту. Встречный аппарат, идущий со стороны Северной Америки, быстро приближается. Он значительно ниже, ближе к океану, по крайней мере, на полкилометра. Но, вдруг, точно заметив маневр, тоже поднимается, выравнивает путь, тревожно ноет сиреной.

— Дозорный?

Владимиру известны таможенные и полицейские английские и американские аппараты. Со времен республики у них остались цвета — у англичан красные и белые полосы, у американцев — все голубое, с белыми звездами на крыльях. Но в бинокль видно: черный цвет, а на крыльях белые зигзаги. Кроме американцев и англичан, есть еще таможенные у японцев, но у них — белое с желтым. Кроме того, на Атлантическом они не дежурят. Быть может, испанский? Французский? Какие цвета у испанских?