У пристани

— Какая наглость! — вспыхнула до корня волос Марылька. — Я к пану не вязалась! Пан выкрал меня силой и обманул... Обуза?.. А кто ползал, как пресмыкающийся, у моих ног, умолял, заклинал?..

— Ха-ха-ха! — нагло засмеялся Чаплинский. — Что вспомнила! А пани забыла, что сама писала записки?

— А! Так говоришь ты теперь! — прошипела она, приблизившись к мужу. — Обуза не будет долго тебя отягчать; но как ни беснуешься ты, а на этот раз я предупредила твою подлость, развратник. Птички твоей уже нет!

— Как? Что? — отшатнулся Чаплинский.

— Нет, нет! Я выпустила ее, отправила назад, — произнесла громко Марылька и разразилась язвительным хохотом.

— Ты, ты? — захрипел Чаплинский и бросился бешено к Марыльке. — Так я с тобою не так...

Но Марылька ожидала этого нападения, ловким движением она выхватила из-за спины длинный кинжал и, сверкнувши им в воздухе, произнесла грозно:

— Подальше, пане! Если ты тронешь меня или коснешься, я зарежу тебя, как пса!

Лицо ее было так свирепо, что Чаплинский невольно попятился назад.

— Спеши лучше домой, — продолжала она шипящим голосом. — Собирай свои добра, пакуй возы, потому что разбито все ваше польское войско, повсюду разливается пожаром мятеж, и хлопы... вон те хлопы, к которым посылает меня пан, режут пышную шляхту, как баранов! Морозенко с своим страшным загоном на Волыни всех истребляет и ищет тебя, чтобы отблагодарить за свою невесту. И отблагодарит! Он уже в Литве...

— Езус-Мария! — крикнул Чаплинский, бледнея и опуская сжатые грозно руки.

— А хлоп, которого ты ограбил и оскорбил, этот хлоп стал гетманом, — продолжала дальше Марылька, — и тоже спешит на Литву, чтобы поквитаться с тобою за отнятую жену.

В комнате стало безмолвно. Слышно было только, как порывисто дышал Чаплинский; он стоял бледный, обезумевший, с выпученными глазами, приставшими ко лбу прядями мокрых волос.

Марылька не спускала с него своих сверкавших презрением глаз. Ужас Чаплинского, казалось, доставлял ей жадную, хищную радость.

— Что же делать, что же делать? — прошептал наконец Чаплинский трясущимися губами.

— Ха-ха-ха! — отбросила назад свою голову Марылька. — Готовься к бою и встреть своих врагов с оружием в руках.

— Куда бежать, как бежать? Кругом восстание, — продолжал, словно не слушая ее, Чаплинский.

В это время дверь порывисто распахнулась и в комнату влетел бледный, обезумевший от страха Ясинский.

— На бога! Скорее! Спасайтесь! — закричал он, задыхаясь и обрываясь на каждом слове. — Я едва скрылся. За мной гонятся по пятам... Минута промедления будет стоить жизни.

— Что? Что такое? — бросились к нему разом Марылька и Чаплинский.

— В деревне бунт!

По широкой просеке, пролегавшей через густой лес, медленно продвигался сильный козацкий отряд. На глаз в нем было не менее двух тысяч человек. Растянувшись на значительную длину дороги, он напоминал собою темную, извивающуюся змею, блистающую время от времени то стволами рушниц, то щетиною пик, то золотом на шапках кистей. За всадниками двигалась стройными рядами пешая масса крестьян, вооруженных то саблями, то косами, то самодельными сагайдаками. Знаменитые возы козацкие, окружавшие всегда во время похода отряд, равно как и маленькие пушки, укрепленные на двух колесах, ехали теперь в тылу отряда. Войско шло вольно, без каких-либо особых предосторожностей; громкая, удалая песня окружала на далекое пространство лес; по всему видно было, что предводители настолько уверены в полной безопасности отряда, что даже не считают нужным скрывать его движения. Впереди всего отряда медленно двигался на коне молодой, статный козак. По одежде его видно было, что он только сотник, но, судя по всему остальному, не трудно было угадать, что ему принадлежит начальство над всем отрядом. Его красивое, энергичное молодое лицо, с желтоватым цветом кожи, с черными как смоль бровями и глазами, тонкими, еще молодыми усами, было задумчиво и сурово. Погруженный в свои мысли, он, казалось, не слышал и не замечал ничего, что делалось кругом. Впрочем, настроение предводителя не разделял никто из отряда: среди козаков и начальников слышались шутки, остроты и веселый смех.

— Эх, братие, да и любо ж окропили мы исопом панов в Остроге! — говорил с воодушевлением один из едущих впереди сотников, гигантского сложения козак, с рыжими усами и багровым лицом. — Будут помнить до второго пришествия!

— Если только осталось кому помнить, Сыч! — заметил другой, угрюмого вида, плечистый козак с темным, бронзовым лицом.

— Уж правда, Хмара! — воскликнул горячо один из молодых сотников, с энергичным сухощавым лицом. — Отлились им кровью наши слезы и муки!

— Го-го! Да еще как отлились! — перебил его гигант с рыжими усами. — Досталось от нас панским шкурам, но кольми паче иудеям. Пригоняют это ко мне хлопцы, когда вы отправились в вышний замок, целую кучу жидов... Гвалт, плач вавилонский, стенание и скрежет зубов! — гигант расправил длинный ус и продолжал дальше свой рассказ, смакуя каждое слово.

«Вы чего, — реку, — здесь очутились?» — «Живем здесь, вельможный пане козаче!» — «А с чего живете? Гандлюете, хлеб сеете, землю орете?» — «Ой нет, вельможный пане, арендуем у пана!» — «Что арендуете, сякие-такие сыны?.. Людей вольных, церкви святые? А! Последнее у христианина отбираете, кровь с него выпиваете, за святую службу деньги тянете, нечистыми своими руками над святынями нашими знущаетесь?» И возопиша тут иудеи гласом велиим: «Ой, пане козаче, пане гетмане! Не наша воля! Что мы?.. Паны нам велят! Панов бейте, панов режьте! А мы вам верными слугами будем, какой скажете окуп... Все гроши наши берите, только пустите живых!» — «Молчите, — кричу, — нечистой матери дети! Те гроши, что с наших братьев натянули, нам даете? Да мы их сами возьмем и назад братам раздадим, а с вас, христопродавцев, по три шкуры сдерем. Берите их, хлопцы, да с вала всех в речку, — плотину сотворим...» Ой, панове, поднялся тут гвалт... Кричат жидки, к небу руки протягивают, а хлопцы их с вала спысами, — так через полчаса никого из них и не стало. Только бульбашки по воде пошли.

— Жаль только, что пан атаман наш торопился, — заметил угрюмо Хмара, — а им бы, псам, не такую смерть.

— Одних ксендзов у меня штук двадцать повесили! — продолжал с воодушевлением Сыч. — А уж что шляхты и ляхвы-челяди — не сосчитать! Говорят, их сбилось в монастыре до двух тысяч — и все остались на месте... Уже больше катувать нас не будут!

— Не будут! Не будут! — раздались громкие возгласы со всех сторон. — За нами уже и Ровно! И Клевань! И Олыка! И Заславль!

— Да что там считать, — перебил всех молодой сотник, — скоро и вся Волынь, и вся Подолия наши будут! Ганджа вон как хозяйничает на Подолье! Рассказывали вчера люди, что взял Немиров и Нестервар, а Кривонос — Брацлав и Красный! Прятались все панки в замки, думали, что замки их защитят, а видят, что не на то выходит, так и пустились теперь отовсюду наутек... Ноги, значит, на плечи, да и Пшепрашам!

— Воистину, что бегут, так это верно! — заявил важно Сыч, накручивая на палец конец своего длинного уса. — Так бегут, что и манатки по дороге бросают... И скажи на милость, что это на них такой страх напал? Ведь смех сказать, не обороняются! Часто и сабель не видят, а услышат козаков — так и бегут, аки бараны.

— Потому что им против нас не устоять! Знают, что мы их и голыми руками поберем! — вскрикнул весело молодой сотник.

— Как бы не так! Голыми руками? Эх, расхрабрился ты, Кривуля, — возразил Сыч, — а вот раскинь-ка разумом: ведь нас всего две тысячи, а их сколько? В каждом замке больше, да пушки, да стены, да милиция.

— А за нас все поспольство.

— Что поспольство! У него только и есть, что дреколья да косы!

— Э, нет, брате, — возразил один из седых сотников, — весь край — большая сила.

— Да хоть бы и весь край собрался, так одними косами ему вовек замка не взять! — крикнул горячо Сыч. — Я бы на их месте еще такого перцу задал! Го-го! А вот они не могут нигде удержаться! На что уж Острог!