Дом Людей Живых

Таким образом, вы поймете наше затруднение. Вы ворвались к нам, сударь, точно оса в паутину. И если б позволить вам вернуться туда, откуда вы пришли, унося с собою разорванные лохмотья нашей Тайны, для нас это кончилось бы очень плохо.

Благоволите только принять уважение, ценою каких трудов и жертв удавалось нам доныне обеспечивать себе во всех странах нашу жизнь и независимость. Сколько беспокойства, сколько скитаний! Вы не имеете понятия об участи Вечного Жида, которая была нашей участью. И если дело шло только об одних скитаниях… Господин офицер, когда скончался мой наставник, я еще не был стариком, а Франсуа был еще мальчик. Его мать, на которой я женился за двадцать лет перед тем во Франции, была еще женщиной молодой, красивой и умной настолько, насколько нужно для счастья мужа: ни много, ни слишком мало. Я нежно любил ее и радовался вначале при мысли приобщить мою дорогую подругу к новой жизни, которая меня ожидала. Но потом я подумал: разумно ли было бы вверить женщине Тайну, которая должна была сделать меня вторым Сен-Жерменом, быть может, еще более старым и мудрым? Мог ли я, полагаясь на благоразумие и скромность женщины, рисковать этой ставкой, выигрыш которой делал нас бессмертными, но которой одно неосторожное слово грозило гибелью? Увы! Я не мог сделать этого. И я подвергнул себя, сударь, жестокому испытанию, дав умереть на моих глазах матери моего единственного сына, хотя мне возможно было продлить навсегда ее улыбку и ласки. И двадцать лет спустя мой сын также принес в жертву свою жену, ибо Тайна Долголетия не должна была перейти в женскую линию. Вот, сударь, чем вы можете измерить значение этой роковой Тайны, которой было принесено в жертву два существования, не менее ценных, чем ваше. Я говорю: «два существования», чтобы не увеличить неблагоразумно цифру; но, быть может, их было больше… Вы только-то видели госпожу де*** бледною и разбитою: это не пустяки — отдать другим восемь или десять фунтов живой материи… И нас порой огорчали случаи… о, редкие… очень редкие… Но все равно: вы видите, что выкуп за наши жизни тяжел, хотя капризная судьба пожелала возложить его не на нас, а на других… Увы! Сударь, не удивляйтесь, если и вам, в свою очередь, приходится уплачивать часть этого выкупа… Да, вам нужно платить, сударь. И я не сомневаюсь в вашей щедрости порядочного человека. Хотя я еще не знаю, в какой монете мы могли бы получить с вас…

Он замолчал и посмотрел поочередно на своего сына и внука, которые один за другим покачали головой. Прошло две-три минуты.

— Сударь, — снова заговорил вдруг маркиз, — если б мы были в 1808 году, а не в 1908, дело было проще. Ибо знайте: не в первый раз нам приходится, к сожалению, иметь дело с непрошенным гостем, живым или мертвым. Простите, что я вас назвал этим именем, точным, хотя и невежливым. Я вспоминаю одного беднягу-неаполитанца, который очень некстати умер в нашем доме, восемьдесят лет назад. Мы жили в то время в Неаполе. Я нажил бы много хлопот с королевской полицией, если б господам сбирам пришла фантазия доискиваться, как и почему человек этот умер столь далеко от собственного жилища. Как раз в то время на рейде стояла мальтийская фелюга. Мы взошли на нее, прежде чем кто-либо в городе начал беспокоиться по поводу этого исчезновения. С Мальты мы отправились в Кадис, и из Кадиса в Севилью. Увы! Земля сделалась очень маленькой за последнее столетие. В особенности телеграф чрезвычайно усложнил наше существование. Сударь, я не сомневаюсь в том, что с первыми лучами зари официальные депеши побегут от столба к столбу, сообщая о вашем злополучном приключении с лошадью и таинственном неуспехе вашей миссии. Притом, неудобные французские законы вынудили меня сделать по прибытии в эту страну декларацию в ваши магистраты, для того, чтобы иметь возможность легально пользоваться этой хижиной. Эти люди знают, кто я, или, по крайней мере, думают, что знают. Нет сомнения, что если б вы попросту исчезли из этого мира, полчища полицейских явились бы разыскивать вас, вплоть до моих шкафов. Честное слово, мы в осином гнезде, без всякого видимого выхода: мы не можем вас выпустить отсюда, живого и свободного, и также не можем держать вас здесь, пленником или мертвым…

Он снова замолчал, склонил голову на бок и, выпятив губу, засмеялся тем же пронзительным, дребезжащим смехом.

— Мне кажется, сударь, вы очень удивлены. Быть может, вы вспоминаете о вашей подруге, госпоже де***, вспоминаете, что она приходит сюда, уходит и снова возвращается и что много других «работников Жизни» поступают так же без всякого неудобства. О, да! Но вообразите себе, что никто из этих людей не знал о нашей Тайне и что каждый из них выполнял свою филантропическую повинность, совершенно ее не замечая. Сударь, наша склонность к уединению заставляет нас во всех странах выбирать для жительства места самые удаленные. Путь до нашей двери далек, и наши посетители могли бы посетовать на это, если б мы заранее не усыпляли их гипнотическим сном, чтобы никто из них не мог поставить нам в упрек своей усталости: каждый раз, как мы на пятнадцать или двадцать лет раскидываем наш шатер в какой-нибудь гостеприимной земле, мы намечаем прежде всегда самых сильных и самых здоровых среди обитателей, чтобы потом избрать из них наиболее независимых по образу жизни и по обычаям. И только они становятся нашими «работниками Жизни». Я имею возможность успокоить вашу вероятную ревность: госпожа де*** была избрана, верьте, не за свои прекрасные глаза, хотя бы и самые лучезарные в мире, но ради удобств, представляемых тем, что супруг ее постоянно привязан к своему арсеналу, а также уединенностью ее вилы, из которой можно часто пропадать, не возбуждая этим внимания. Надеюсь, сударь, что этот вопрос теперь для вас выяснен.

Я хотел бы найти выход из вашего приключения. Выяснено, что вы не можете уйти отсюда живым и свободным и что вы не можете также оставаться здесь пленником или мертвым. Без сомнения, мы могли бы убить вас, а потом вынести куда-нибудь в такое место, что подозрение нас не коснулось бы. Но, хотя вы и подумали это, — мы не убийцы, сударь. Вот почему мы вас не убьем, как бы дорого это нам ни стоило.

Решено окончательно, что мы вас не убьем. И проблема представляется мне настолько сложной, что необходимо сначала выслушать мнение каждого, и узнать ваше.

И маркиз, еще раз предложив свою табакерку сыну и внуку, понюхал сам и с наслаждением высморкался в свой носовой платок.

XXII

Один за другим, по любезному знаку их отца и деда, граф и виконт заговорили. А я так долго слышал тонкий фальцет маркиза, что грубый тембр других голосов меня заставил вздрогнуть, как ни парализован я был.

— Сударь, — начал граф Франсуа, обращаясь к маркизу Гаспару, — прежде всего, вы правы во всех отношениях и особенно в том, что касается опасности, которой подвергает нас пребывание здесь господина капитана. Опасность эта усугубляется тем, что госпожа де*** также гостит у нас сегодня. Не может быть речи о том, чтобы отослать ее отсюда ранее следующей ночи, преждевременно подвергнув усталости возвращения: слабость ее еще чересчур велика, и ни вы, ни я не захотели бы рисковать жизнью невинного, даже при самых худших обстоятельствах. Между тем, завтра же правительство, к которому этот господин слишком близок, отправит в окрестности многочисленных солдат. И, если б такое несчастье случилось, нам бы пришлось скрывать двоих вместо одного. Двойная опасность, если вы со мной согласитесь.

— Совершенно верно, — подтвердил маркиз.

Граф поклонился, потом продолжал:

— В данном случае трудно оставаться добродетельным, но зато есть преступные или вероломные средства, которые могли бы нас вывести из затруднения. В Тулоне, например, только немногие не знают о близости госпожи де*** и капитана. Нам легко было бы обратить против любовницы подозрение, вызванное исчезновением любовника. Если завтра сбиры, разыскивая его, найдут ее, и найдут в Мор де Готье, подле убитой лошади, являющейся бесспорно следом… Ничего больше не нужно. Тотчас же распространится легенда о любовном злодеянии, об «убийстве из ревности», говоря жаргоном газет, убийстве, которое избавит нас от подозрений. Ибо госпожа де***, очевидно, не смогла бы защищаться против такого обвинения, которое сбило бы прежде всего с толку ее самое… Никогда эта несчастная не сумела бы объяснить ни судьям, ни даже себе самой, своего пребывания в таких невероятных местах.