Гром победы

Мы выпили.

— Жуткий бой, Савва, в котором я в общей сложности больше полка положил, когда царских гвардейцев на том льду добивали. Страшный враг эти шевальжьеры. Но и от их бригады ничего не осталось. Пленных мы принципиально не брали. Там… ушли от нас только кое-какие мелкие группы царцев верхами в лес. Нам новые островитянские пулеметы в трофей достались. Восемь штук. И восемь гатлингов царских. Обоз их, само собой. Счастье, потому как уже к нам патронный голод подступал. Все наши патроны я отдал на ручные пулеметы, а свои гатлинги утопил в проруби на том же озере. Трофейные кони пошли под вьюк. Потом через день побатальонно в очередь вырубили саблями пехотный полк на марше, который царцы на нас кинули наперерез от линии фронта. Еще затарились патронами, пулеметами и продовольствием в трофей. Потом еще раз также били саблями посылаемую против нас с фронта пехоту. По частям. И только на третью неделю я смог сделать то, зачем меня за речку посылали — устроить широкий загон, вырезая мелкие гарнизоны по деревням. Сжигая склады. Взрывая мосты, даже самые мелкие. Засеивая броды «чесноком»[6]. А когда тот закончился, то и реквизированными у местного населения боронами. Получилось. Все потому, что за две недели само собой произошло боевое слаживание полков и эскадронов. Постоянный контакт с противником этому, знаешь ли, способствует. Но дорогу назад мы себе так же плотно закрыли. А впереди… А впереди уткнулись в море… Вот такой я идиот… И широкая река на западе, отделяющая нас от своих. А на восток — только царство с его неисчерпаемым людскими ресурсами… Давай за Аршфорта выпьем…

Выпили.

— Вот ведь толковый генерал… Когда я к морю вышел, то, не поверишь, прослезился, увидев у Щеттинпорта на царском берегу нашу пехоту. Дальше нас вывели к своим за реку… Подсчитали — прослезились. У меня раненых да обмороженных половина личного состава — все в госпиталях сейчас. А каждый четвертый всадник поторопился в царских тылах вслед за ушедшими богами. Лошади чуть не падали от усталости и малокормицы. Вот так вот. Так что реально со мной здесь бригада неполного состава, хоть по бумагам и числится дивизия. А ее еще и раздробить приказано. Лагеря пленных разбросаны по всему вашему герцогству. И что делать?

— На охоту сходить, — отозвался я, вызвав у генерала оторопь. — Через две недели гусь на север полетит через наши горы. Вот с ней вот, — почесал я притулившуюся к моему колену собаку за ушами, — и пойдем. А на местах у вас и ротмистры справятся. Воспринимайте свое пребывание в наших гостеприимных краях как отдых. Заслужили.

Оставил я Бьеркфорта ночевать у себя, а на следующий день выехали мы в Калугу принимать его эшелоны с конским составом, оставшимся без всадников. Их герцог определил на свободный выпас в степь. Как раз рецкие пастухи собрались баранов в горы на альпийские луга перегонять. Вот выпасы и освободились.

А мне требовалось в своем городе обеспечить дивизию складами под амуницию, лишнюю при табунном содержании коней. Но вновь потребную, когда их снова поставят в строй.

В дороге Бьеркфорт снова и снова возвращался к теме рейда, рассказывая мне новые подробности. Анализировал.

— Вам бы все это изложить на бумаге, — посоветовал я больше из терапевтических соображений, нежели исторических. Занять мозги было ему надо хоть чем-то. Иначе свихнется.

— Я уже отправил отчет в генштаб, — сухо откликнулся Бьеркфорт.

— А вы напишите книгу об этих событиях. Мемуары. Я уверен, что они будут востребованы читателями и после войны. Времени для этого у вас здесь будет достаточно. Управление лагерями военнопленных не требует столь ежечасных забот, как командование дивизией на фронте.

— Я подумаю… — пробормотал генерал. — Если у меня, конечно, получится.

— Обязательно получится. Не может не получиться, — заверял я его. — Чтобы люди помнили о каждом четвертом коннике из Удет, который не вернулся домой, чтобы сорвать генеральное наступление царцев этой зимой.

— А кто такую книгу издаст?

— Да хотя бы концерн «Гочкиз», — усмехнулся я. — Это же такая реклама их ручным пулеметам.

Пусть пишет. Лишь бы не спился.

Пронзительно о таком феномене написал Алексей Ивакин: «Возвращается боец с войны. И начинает пить. Потому что никому не может объяснить — что это — когда собираешь куски друга в ведро. Потому что ты жив — а он нет. И ты не можешь смотреть в глаза людям, ты изо всех сил хочешь вернуться туда — в смерть, в ненависть, в страх. В жизнь. Потому что тут слабое подобие жизни. Тени вокруг. Ненастоящие тени. И та ночная девочка под рукой, отчаянно пытающаяся вернуть тебя в „реальный“ мир — тоже тень. Ты навсегда остался там».

Послевоенный синдром. Хуже всего он у побежденных. Но даже у победителей война — это самая звонкая часть их жизни, когда каждый ощущал, что живет на полную катушку. И чем дольше ветераны живут, тем ярче это осознают.

Я тоже скучаю по войне. Хочу летать и бомбить. Хочу снова вползти во вражескую траншею с одним кортиком в руке и творить кровавую тризну. Но у меня забот полон рот. Город. Заводы. Куча людей, от меня зависящих. Они меня от этого синдрома если не спасли, то отгородили.

Так что пусть пишет мемуары.

4

Так прошла мягкая рецкая зима, и в воздухе ощутимо запахло весной. Весна это всегда радость. В Реции она наступает рано. И постоянно каждый месяц здесь что то цветет и что то созревает. Особенно в закрытых от северных ветров долинах. Райский край. Только руки к нему приложить. Доселе вокруг второго разъезда только овец пасли большими отарами в холодное время года, а летом их гоняли высоко в горы на альпийские луга. И так тысячу лет. Дешевая баранина прямо из отар живым весом резко удешевляла питание строителей по сравнению с консервами. А среди пленных спецы нашлись из шкур цигейку выделывать. Я их отдельно отселил. Уж больно вонючая у них профессия. Ради интереса слой чернозема в степи промерял и офигел — полметра! Вот бы нам такую землицу да на хутор под Воротынск… Приказал на черноземе ничего не строить, а стаскивать плодородный слой бульдозерами в курганы. Пригодится еще. Горцам тем же продать на их худые хуторские делянки. Хоть за копейки, а все прибыль. Да и город озеленять придется, как без этого. И вообще плодородная почва — ценный ресурс. Местные этого пока не осознали. На хутор дяди Оле три обоза из двух десятков фур чернозема прислал с наказом оставить в этот год все поля под паром, разбросав по ним эту черную землю. А то, что должно было на тех террасах вырасти, я ему компенсировал натурой. Еще обоз, только маленький. Но на год для десятка человек продовольствия хватит за глаза. Весна радовала. Но в этот год она для меня со слезами на глазах. У Элики случился выкидыш. Меня вырвали из Калуги телеграммой. Я мчался в своем «коротком» поезде с максимальной скоростью и тупо смотрел в окно на степь, которая на неделю во всю свою ширь покрылась прелестнейшим ковром цветов, похожих на мелкие оранжевые тюльпаны. Как пожаром вокруг занялось до горизонта. В другое время я бы сполна насладился бы таким великолепным, но кратковременным зрелищем, а сейчас как оцепенел. В голове крутилась всего одна мысль: за что? И сам понимал, что было бы за что — совсем убили. Мне то еще есть за что. А вот за что такое Элике? Созданию по определению невинному и желающему окружающему миру только добра и счастья. На вокзале меня встречала Альта с кучером. Для моей охраны пригнали шарабан, что было избыточно, так как половина егерей оставалась сторожить поезд до того как его перегонят на заводскую ветку «Гочкиза». Альта схватила мою руку обеими ладонями и низко склонившись, поцеловала ее прямо через перчатку.

— Прости, мой господин, презренную свою ясырь. Недоглядела… — произнесла она скорбным голосом, не глядя мне в глаза.

— Разве ты в чем то виновата? — спросил я, стараясь сдерживаться. Все же это мать наследника герцогского трона, хоть и считается по обычаю моей рабыней.

6

«Ч е с н о к» — четыре железных шипа, соединенные в основании пирамидкой так, что вставали всегда одним шипом вверх. Древнейшее средство заграждения против конницы.