Страница 45 из 61
Позвонив на донорскую станцию, узнал у дежурной сестры, что получит небольшую, но весьма достойную сумму. Кроме того, неработающим медикам полагалась приличная надбавка.
Сдавать решил рано утром, в день ее рождения. Митька знал, что его любимая засоня проснется не раньше часа дня, а значит — успеет. Сдаст — и сразу за подарком, который он присмотрел на днях в магазине рядом с домом. Если бы сдал кровь накануне, Оля увидела бы след от толстой донорской иглы. И тогда… Они очень редко ругались, а потому у них совершенно не было иммунитета к скандалам, отчего крайне тяжело переносили их. Сверчок не хотел ссоры. Он уверял себя, что скроет характерную ранку на внутренней стороне локтя под рукавами его любимой домашней тельняшки. Втихаря будет мазать прокол гепариновой мазью, и через пару дней след пройдет.
«Боже, умоляю, не дай ей проснуться до моего возвращения! — молча молился он в такт шагам. — Я ей соврал… и очень виноват. Прошу, сделай для меня на этот раз исключение. Пусть она спит, для тебя же это раз плюнуть…» Вынужденное вранье тяготило его, но другого варианта у Митьки не было. И потом… Чувствовать себя главным героем шекспировского сюжета было чертовски приятно. Особенно такому неисправимому романтику, как он.
А потому он торопливо шел пешком в направлении ближайшей донорской станции, которая находилась в часе ходьбы от его спящей красавицы. На транспорт у Сверчка денег не было.
Иван Майоров стоял на остановке двенадцатого автобуса. Звенящий раскаленный стержень небывалого восторга извивался в нем, даря нечеловеческое наслаждение. Да он уже и не был человеком — ни плохим, ни хорошим. Жажда внимания, зародившаяся в нем в детстве, со временем переросла в патологическую гордыню. Заполнив Ваню целиком, она не оставила места для простых людских чувств. И продолжала расти, требуя выхода. И наконец, спустя долгие годы психопатического отшельничества, гордыня вооружилась злобой и ненавистью, отняв у Ивана последнее, что было в нем от человека. Тем ранним утром она стояла на автобусной остановке внутри Майорова, поглаживая его костлявой рукой самодельную бомбу, лежавшую во внутреннем кармане замызганного плаща. Стояла и упивалась своим триумфом, победно вглядываясь в шоссе в ожидании «двенадцатого». Когда, наконец, вдалеке показалось желтое тело старенького рейсового трудяги, гордыня зашлась внутри Вани в яростном экстазе, отчего у бедняги свело челюсти и даже пошла носом кровь. Судорожно дыша, словно загнанное животное, он с трудом засунул под плащ руку, скованную мышечным спазмом. А полминуты спустя, когда автобус затормозил у остановки и открыл двери, пыхтя пневмоприводом, то, что было внутри Майорова, оттолкнулось от ржавой ступеньки и поднялось в салон.
Несмотря на ранний час народу в автобусе было довольно много. Кроме нескольких сонных трудящихся, на потрепанных клеенчатых сиденьях вольготно расположилась большая шумная компания студентов, возвращавшихся с ночной пьянки. И Ваня, белый как полотно, с вылезшими из орбит глазами… залитый кровью, пузырящейся из ноздрей…
За пару секунд до взрыва он, вдруг каким-то чудом став человеком, глухо прохрипел: «Бегите, суки!»
Зайдя в приемную гематологического отделения, Митька увидел еще нескольких доноров, столпившихся у окошка регистратуры. Пять мужчин средних лет и одна молоденькая женщина. Они возбужденно переговаривались, наполняя помещение встревоженным гулом. Раньше чем Сверчок успел спросить «кто последний?», он отчетливо услышал, как один из мужчин произнес:
— Говорят, взрыв внутри автобуса был. Бомбу заложили, гады!
— По телику сказали, что восемь человек погибли, — сказала девушка.
— Десять выжили вроде, — ответил ей кто-то.
— Да теракт это, теракт, — вздохнул кто-то басом.
— Что? Какой теракт? — спросил опешивший Митька.
— Автобус в Медведкове взорвали пару часов назад, — деловито сказал один из мужчин.
— В Медведкове? — удивленно переспросил Сверчок, будто впервые слышал об этом районе.
— Ага, на Красноармейской улице. Прям на остановке, — подтвердил кто-то из доноров. «Кто… взорвал?» — сказал Митька, неожиданно побледнев.
Дверь в отделение открылась, впустив в приемную грузную высокую медсестру в массивных роговых очках. И хотя она старалась казаться невозмутимой, ее тревога была видна невооруженным глазом.
— Граждане! — начала она мощным прокуренным голосом. — Внимание! Кто безвозмездно сдавать кровь для пострадавших — нужна только первая положительная и третья отрицательная.
Доноры разочарованно выдохнули.
— Особенно третья группа нужна. Срочно!
— Я! У меня третья отрицательная, — выпалил Митька.
— Так, отлично! Быстренько за мной! — сказала медсестра, рывком открывая дверь в отделение.
Потом была анкета с вопросами о перенесенных болезнях, жгучий укол в палец, переодевание в стерильную пижаму… Кресло, жгут… «Кулачком работаем», вздувшаяся упругая вена, прохлада от обильно текущего спирта и толстое жало иглы, изящным движением вошедшее в руку. И пластиковый мешок с биркой 3RH-и регистрационным номером 12/33.
Выйдя из дверей отделения с тугой повязкой на локте в московскую солнечную весну, Митька остановился и тяжело вздохнул. В кармане куртки лежала донорская справка, дающая право на внеочередной отгул. «Для предоставления по месту работы», — прочитал он на бланке.
— Отгул — дело хорошее. Жаль, места работы нет, — пробормотал он и, не спеша, двинулся домой, борясь с сонливой слабостью, медленно разливающейся по телу.
«Все правильно сделал. Оля поймет. А вот обманул я ее зря. Этого она точно не поймет. А все остальное — правильно», — думал он, выходя из ворот клиники.
Спустя полтора часа Митька, совершенно вымотанный, с тяжелым ноющим сердцем тихонько открывал дверь квартиры, стараясь не разбудить родную обманутую женщину. Переступив порог, он сразу увидел ее. Она стояла в коридоре и смотрела мимо него невидящим взглядом. За долю секунды Митька понял, что произошло нечто такое, чего в их жизни еще ни разу не происходило. Она была одета, но не накрашена. Растрепанные волосы выглядели так, словно бы не принадлежали ей. И глаза… Красные, опухшие, заплаканные глаза были пустыми, словно у куклы, забытой в чулане на долгие годы.
— Мама… в автобусе была, — произнесла Оля дрожащим голосом. И, схватив Митьку за руку, бросилась вон из квартиры.
Собрав всю волю к жизни на кончике сознания, Ирина Геннадьевна мучительно карабкалась вверх из вязкого медикаментозного забытья, цепко обхватившего ее своей огромной тушей. Последним, что она помнила, была неприятная компания гогочущей молодежи, сидевшая перед ней в автобусе.
«Сердечный приступ? Или авария? Автобус стоял у остановки… потом тронулся… А может… меня уже нет? Все, конец? Боже, как же они это переживут?!» — вспыхивало у нее в голове, ритмично отдаваясь тупыми ударами в висках. «А вот парень в белом наклонялся надо мной? Это было — или бред?» — думала она, хватаясь за обрывки воспоминаний. Вдруг отчетливо вспомнилась фраза «что на рентгене?», сказанная сиплым прокуренным женским голосом. «Что это? Пахнет как-то знакомо», — медленно, словно по буквам, спросила она себя. «Да, так в больнице пахнет. И когда Олечку рожала — так же пахло. Я в больнице! Или… Нет! Я в больнице! Ну уж точно не в роддоме», — поняла Ирина Геннадьевна, улыбнулась и, что было сил, рванула вверх.
Титаническим усилием разомкнув веки, она застонала от резкой колкой боли. И тут же услышала голос дочери.
— Мамочка, мамочка, все хорошо, ты только не двигайся, слышишь, нельзя тебе, нельзя. Папуля сейчас с врачом поговорит и тоже придет, — стараясь сдерживать слезы, скороговоркой лепетала она.
— Олечка, до… доч-ка, — с трудом произнесла Ирина Геннадьевна, увидев родное лицо перед тем, как снова закрыть пульсирующие гранитные веки.
— Господи, спасибо! Спасибо! — отчетливо произнес Митин голос.