Страница 6 из 15
…и вот, вся такая волшебная, плетусь темными переулками домой, тянет Кира в трубку, но Аэс перерезает ее голос, словно ленту, ножичком: ровное, глуховатое – странно, что фразы невидимы – «я не приеду» вонзается ядовитой стрелой аккурат в солнечное сплетение. В чем станцуешь на углях, Русалочка? Балетки подойдут? Или ботильоны? А может, сапоги на шнуровке – в горы-то? Котурны, отвечает Кира, отрывая хвост, ко-тур-ны. Именно на них-то и пройдет она по канату, натянутому меж их – ее и Аэс – вершинами. Лапландцы трутся при встрече носами, говорит ни с того ни с сего Кира, хочу в Лапландию, веришь?.. Аэс не верит, к тому же, ее задевают гудки в трубке: пароксизмы ущемленного самолюбия крайне болезненны – Аэс вообще задевают высоковольтные чувства, попадающиеся иной раз в сети мобильных ее связей: она и впрямь не в силах их вынести. Она действительно больше не может. Не способна. Ни на что после Натали не способна! Ее тошнит. Она живет теперь от случки к случке, от М к Ж – и обратно, ну а глубоко запрятанное телесное ее онемение никого не волнует. Никого, кроме Киры, – однако Аэс не может любить ни Киру (две «фараонши» в одном пространстве – это, как говорят голландцы, te[28]), ни мужа-поильца («постылый»), ни сына («урод, уро-од!»). Не может любить другого: не себя – живут, разумеется, и не с такими диагнозами! Ее-то клинический случай уж всяко не смертелен. Поэтому Аэс и устроит какая-нибудь имитация.
Имитация отношений.
Неземная любовь есть смерть, говорит Кира своему отражению. Лучевая болезнь. Представь – мои волосы изменились… И лицо, и губы, и пальцы – чужие! чуждые! да не протезы ли?.. – никогда не коснутся запретного плода… Ты будешь смеяться, но я, кажется, ощущаю себя чем-то вроде пуговицы, которую оторвали: Кира морщится и, прижимаясь лбом к стеклу, шепчет: именно теперь я отчетливо слышу хлопок одной ладони – коан, ха-а, коан: «Как звучит хлопок одной ладони?» – одной, не двух: так бывает – да только так, milaja, и бывает… ты понимаешь, что значат все эти слова? Ты хоть кого-нибудь, кроме себя, слышишь?..
Отражение повторяет за ней, слог за слогом, каждое слово. Оно, и только оно, не превращает фразы в мессиджи, лишь потому как знает: отправишь – и серебристая нить, соединяющая плоть с анимой, тут же порвется.
А что если вытанцевать?.. Вытанцевать внутренний свой ужас, выкричать?.. Увы: начало уикенда, М тут как тут: ну да, ну да, брак – единственная война, во время которой вы спите с врагом[29]. Нельзя, впрочем, сказать, что Аэс чересчур этим огорчена – после разрыва с Натали она редко огорчается по-настоящему, как, впрочем, и радуется: эмоциональная стертость и делает ренуаровские ее глаза кукольными – Кира, во всяком случае, знает, за какую ниточку дернуть, чтобы приподнять, скажем, левую ее бровь. Или слегка разомкнуть губы… Но в тот день Кире совсем не хотелось дергать Аэс за ниточки: в тот день Кира думала, что если б ее вдруг не стало, Аэс сказала бы что-то вроде «ты даже умереть по-человечески не можешь», потому как она, Кира, конечно, умерла бы как-нибудь не так: скажем, в день своего рождения. Или под Новый год… Она, с точки зрения Аэс, многое делала неправильно – в первую очередь, не так мыслила, и потому все чаще жар невостребованного ее огня превращался в сухой лед горечи, разъедавшей безостановочно ноющую душу, которая упорно не соглашалась признать «чувство, движущее миром», фьючерской сделкой.
Вообрази: я на кушетке лежу, как водится, обнажена, с гусиной, знаешь ли (капрон-то снят!); ты – рядом, на стуле, стул у моего изголовья – какое странное, однако, словечко: изголовье… Я не вижу, разумеется, лица твоего, нет-нет, таковы правила игры: я говорю – ты слушаешь; я говорю – ты слушаешь?.. Боковым зрением Кира видит, как глаза Аэс стекленеют, превращаясь постепенно в фасетчатые, а нижняя губа, видоизменяясь, мутирует в ту самую, стремительно раскрывающуюся и выбрасывающуюся вперед, маску, когти которой из века в век пытаются схватить ее, Киру, за живое: если это произойдет, наяда[30] быстро подтянет жертву ко рту и быстро пережует.
[вспышка]
А вы что же, знаете разницу между сумасшедшими и нормальными?
Тик-так. Тик-так. Вспышка. Темнота. Вспышка. Темнота.
Душеед Пал Палыч Рыков, он же анимаатр, он же – в свободное от больнички время – душепевт, он же анималитик – иначе говоря, специалист более чем широкий, – проснулся от вспышки сиреневого цвета, засветившей ему аккурат меж бровей, – и засветившей, прямо скажем, крайне болезненно. Вместо привычного потягивания, вместо того чтобы осторожно, не потревожив Риту-1 и Риту-2 (собаку звали Рита и жену Рита), встать, как обычно, с кровати и пойти в ванную, он, приняв позу эмбриона, зажмурился, а когда – делать нечего! – открыл махонькие свои глазенки и привстал, чуть было не взвыл. Все – Рыков огляделся – будто такое же, и вместе с тем, вместе с тем… да что говорить! Впору только рукой махнуть, что мы – вот так – и сделаем.
Почуяв неладное, Рита-2 зарычала, а Рита-1, перевернувшись на другой бок, пасторальненько – чистый эф-дур – засопела. Отодвинув подушку, Пал Палыч грешным делом подумал, что вот, ежли, к примеру, хотя б понарошку поцеловать (да-да, представьте себе) благоверную, боль непонятного происхождения стихнет, а если уж и не растворится бесследно, то непременно уйдет хотя бы на время. Однако склонившись было над Ритой-1, душеед наш в ужасе отшатнулся: на оголившемся ее плечике примостилось существо неизвестной породы – нечто среднее между паучком и стрекозкой, с блестящими фасетчатыми глазами и длинными, загнутыми вверх, ресницами – ну точно носы туфель Хоттабыча! Чертыхнувшись, Пал Палыч перевел взгляд на собаку (Рите-2 повезло больше: никаких существ на ней не водилось), а потом снова на вторую 0.5 – ни-ко-то: «Едрррить!..».
Он потер глаза, поморгал, вновь глянул на благоверную и вновь отшатнулся: проснувшись, Рита-1 инстинктивно потянулась к нему, а вместе с нею и существо. «tоктор, – так называла его Рита-1 с институтских времен. – tоктор, ты в оффе?». Сославшись на тошноту, он побежал в ванную и быстро включил воду, а, посмотревшись в зеркало, заорал благим матом – существа, в самом прямом смысле сидевшие у него на шее, болтали длинными, словно ножки слоников «великого и ужасного», как называл наш душеед г-на Дали, лапками… Одно из них оказалось на редкость вертлявым – истеричная гиперактивность, промелькнуло у Пал Палыча, тут же, впрочем, цыкнувшего на самого себя за профболтовню; другое же, крепко вцепившееся в загривок (вот почему болит!), недовольно заерзало.
Чур меня, только и смог прошептать он, присев на краешек ванной. Чертовщина, ну чер-тов-щи-на же, едрррить… Или все-таки снится? Вопрос, впрочем, может стоять и так: в своем ли он уме – впрочем, что такое ум как не одна из поллюзий… Неужто анимашонки хоминидов и впрямь настолько токсичны? Долечил, tок, мои поздравленьица-с!.. Вспомнив о потенциально возможной воспитализации (а воспитализация всегда потенциально возможна, услышал он Голос с антресолей, на которых пылилась многолетняя подборка «Анимарического журнала»), Рыков помрачнел еще больше – нет-нет, увольте! Пока можно скрывать существование, как окрестил он существ, картинок, никто ничего не узнает – в чем-чем, а уж в методах загона хоминидов к простому хоминидному счастью разбирался Пал Палыч блестяще: хороший, грамотный душеатр в состоянии сделать из двуного овощ недели за две (карррательная анимария преуспела в сем поболе других), а посему…
28
Слишком.
29
Ларошфуко.
30
Личинка стрекозы.