День разгорается

— Ну, что ж! Я готов пострадать!..

Засекреченный сотрудник чуть-чуть усмехнулся.

— Что вы, что вы, Сергей Евгеньевич! Зачем вам страдать? Боже, упаси! Мы дадим этому дельцу созреть и в самую нужную минуту снимем его.

— Эсеры? — перестав ломаться и переходя на обычный свой тон, спросил Максимов.

— Тут и эсеры и анархисты и, что весьма удивительно, и социал-демократы...

— Скажите, пожалуйста! Неужели и социал-демократы меняют свою тактику?

— Не думаю... Наверное, на свой риск и страх кто-то действует. Это обстоятельство как раз и помогло мне нащупать...

— Та-ак... — протянул ротмистр и со звоном бросил на стол нож. — Ну, хорошо, давайте фактическую сторону...

Засекреченный сотрудник ушел через полчаса. После его ухода ротмистр потянулся, зевнул, снял какую-то пушинку с рукава, затем нахмурился и стал звонить по телефону в жандармское управление.

После трудового дня Максимов взглянул на отрывной календарь, вспомнил, что сегодня, по обычаю, надо было бы съездить куда-нибудь на встречу нового года, недовольно усмехнулся и махнул рукой.

Ночь под новый год для многих оказалась очень беспокойной и неприятной. Жандармы обходили заранее отмеченные квартиры и забирали людей. Люди растерянно встречали непрошенных гостей. Некоторые только при властном стуке в двери спохватывались и обжигались догадкой, что это пришли с обыском и что надо было прятать, спрятаться самим. Но было поздно.

Врасплох были застигнуты Огородников и Самсонов. Только когда властный и настойчивый стук потряс двери, сообразили они, что дело не ладно.

— Ох, черти! — хлопнул себя по коленям семинарист. — Да ведь это, Силыч, жандармы!..

Обыск делали грубо и бестолково. Перерыли весь скарб Огородникова, вытряхнули сундучишко Самсонова. Проснувшиеся ребята следили испуганными глазами за необычной суетней в доме, потом девочка громко заплакала, а, глядя на нее, захныкал и мальчик.

— Уймите ребят! — грубо приказал жандарм.

Самсонов вспыхнул:

— Вот еще!.. Вы их напугали... Надо бы поаккуратней!..

Жандармы опешили от такой дерзости. Старший зло оборвал семинариста, быстрее закончил обыск и велел обоим, Огородникову и Самсонову, собираться:

— Так что пожалуйте у тюрьму!..

Было тяжело оставлять ребятишек одних. Они плакали и цеплялись за отца. Самсонову удалось уговорить соседа, бывшего понятым при обыске, чтобы тот позвал женщину, которая уже привыкла ухаживать за ребятами. Женщина пришла встревоженная, кинулась к детям, оторвала их от отца, нежно обхватила и стала причитывать:

— Ой, сиротоньки вы мои!.. Да как же вы теперь будете?!.

Шли в тюрьму по застывшим улицам молча. Огородников кутался в прохудившийся полушубок и украдкой вздыхал.

Повели не прямо в тюрьму, а сначала в охранное. Там усадили обоих в полутемном коридоре и приказали ждать. Минут десять тянулось нудное, томительное ожидание. Затем в коридоре появился Гайдук. Он пристально вгляделся в Огородникова, усмехнулся торжествующей, удовлетворенной усмешкой, узнав Самсонова, и снова ушел. И опять потянулось тягостное ожидание.

Ни Огородников, ни семинарист не понимали и не догадывались, что сидели они под обстрелом десятка глаз, что через неплотно прикрытые двери их разглядывали филеры, сыщики, что так всегда водилось в охранном.

Когда все, кому следовало присмотреться к ним, хорошенько разглядели их, Самсонова и Огородникова, наконец, вывели из охранного и отправили в тюрьму...

Как и в октябре, пришли жандармы и за Скудельским. Заметив Веру, они пошептались между собой и потребовали, чтоб она тоже одевалась.

— А разве на нее ордер тоже имеется? — встревоженно вмешался Вячеслав Францевич.

Ордера на арест Веры не было, но жандармы стояли на своем. Вера, вздрагивая от волнения, оделась и вышла из квартиры вместе с отцом.

— Не волнуйся, Вера! — успокоил ее Вячеслав Францевич. — Это недоразумение. Выяснится, и ты вернешься домой!

Действительно, когда в охранном Веру оглядели и когда Скудельский потребовал, чтобы его провели к самому начальнику охранного, Гайдук сбегал, что-то доложил ротмистру, и Вере разрешили вернуться домой.

Набирали арестованных по городу десятками. Вели в охранное, потом в тюрьму. Арестованные шли не так, как в октябре, когда все казалось простым и легким, когда никто не верил, что сидеть придется долго, когда и сами жандармы не придавали серьезного значения арестам. Теперь шли без шуток, молчаливо, тоскливо поглядывая по сторонам, вслушиваясь с тревожным чувством в ночную, морозную тишину. Теперь каждый нес в себе тревогу за будущее, за завтрашний день. Вели группами, по несколько человек вместе. Немного позже других провели большую группу. Этих жандармы забрали за встречей нового года. Веселая компания, только что шумно приветствовавшая «новый год», была захвачена врасплох. Жандармский офицер, явившийся арестовать их, насмешливо оглядел пораженных удивлением людей и ехидно и с издевкой заявил:

— Ну-с, новый год, я вижу, вы уже встретили! Теперь будьте добры пройти по одному в соседнюю комнату!

В соседней комнате всех тщательно обыскали, сложили на столе записные книжки, письма, перочинные ножи, всякую мелочь. Обыскав, вывели на улицу, где молчаливыми тенями стояли, опершись о оружья, конвойные.

Тюрьма наполнялась. Ворота скрипели в ржавых петлях, позвякивали ключи, глухо отдавались в ночной тишине шаги по тюремному двору. Надзиратели и помощники смотрителя ходили озабоченные, подтянутые, злые: они знали, что наступает для них трудная, беспокойная пора. И они были озлоблены на то, что им помешали по-настоящему, по-хорошему встретить новый год.

Утром по городу пронеслась весть: Келлер-Загорянский своим судам приговорил к смертной казни четырех арестованных.

Никто сначала не знал точно имен приговоренных. Но к полудню было официально опубликовано, что военно-полевой суд, на основании таких-то и таких-то статей и руководствуясь высочайшими полномочиями, данными командиру особого отряда графу Келлеру-Загорянскому, рассмотрел дело государственных преступников Осьмушина, Гольдшмидта, Болотова и Нестерова, признал их виновными в покушении на насильственное, с оружием в руках, ниспровержение существующего государственного строя и приговорил всех четверых к смертной казни через повешение.

Болотова и Гольдшмидта в городе никто не знал. Взятые где-то на пути, не то железнодорожники, не то телеграфисты, не то просто жители пристанционных поселков, указанных Келлеру-Загорянскому жандармами, они здесь никому не были известны. Но Осьмушина, и особенно Нестерова, в организации знали. И то, что незаметный, безобидный и только недавно связавшийся с партией Осьмушин был приговорен военно-полевым судом к смертной казни, потрясло многих. Нелепость и бессмысленность этого приговора были потрясающи. Почувствовалось, что каратели жесточеют с каждым днем, что надвигается волна темной и свирепой реакции...

Суд происходил в поезде. Председательствовал полковник, ближайший помощник Келлера-Загорянского. Тучный, с маленькими сонными, но злыми глазами, он сидел за столом, тяжело опираясь волосатыми руками на тоненькую папку с бумагами. Рыжеватые усы его топорщились, и он время от времени тщательно, но безуспешно закручивал их.

Всех четверых привели в вагон, где заседал суд, одновременно. Их подняли с постели почти на рассвете. Мутная мгла лежала над станцией, над поездом. Истоптанный снег белел мертвой белизною. Где-то за пухлыми облаками скрывалась луна. Было холодно. Недоумевая и тревожно переглядываясь, все четверо шли по перрону, окруженные конвоем. Шли и ничего не подозревали. Знали и чувствовали только, что впереди ждет какая-то неприятность.

В салон-вагоне их охватила приятная теплота. Они увидели пред собою стол, за столом троих. Четвертый сидел сбоку, в стороне. Полковник оглядел приведенных с тупым равнодушием. Он раскрыл папку и кивнул головой одному из сидевших за столом. Тот, строгий и тщательно одетый штабс-капитан, встал, взял со стола исписанный лист бумаги и стал читать.