День разгорается

И совсем как бы некстати, адъютант, не глядя на графа, произнес:

— Можно еще сегодня, ваше сиятельство, разобраться в материалах части задержанных... Там есть кое-что интересное.

— Да, да! — ожил граф. — Сколько, кстати, у нас их там?

— Сто шестьдесят восемь человек, ваше сиятельство. Из них четыре женщины.

— Терпеть не могу, когда бабы эти стриженые путаются!

— Они все, ваше сиятельство, — снисходительно улыбнулся адъютант, — не стриженые... Две даже с прическами и миловидные.

Тройка скрылась за утлом. Граф удобнее откинулся на спинку саней и приказал ехать тише.

У карательных отрядов была большая осведомленность о приготовлениях, которые делались рабочими дружинами. Оба генерала в первые минуты с опаской отнеслись к железнодорожному депо. Сидоров выкатил небольшое полевое орудие и поставил его на горку так, что жерло его направлено было на главный корпус. А потом солдаты оцепили мастерские и стали выжидать. Но в мастерских было пусто. Никто не оказывал сопротивления, никто не показывался из широких дверей депо. Тогда солдаты ворвались внутрь, обшарили все уголки, обыскали все мастерские, никого не обнаружили и пошли по рабочим квартирам.

Солдат вели и показывали дома, где надо искать, станционные жандармы, которые в последнее время где-то прятались. Солдаты искали по квартирам оружие. Они не находили его и свирепели. У них были сведения, что рабочие хорошо вооружены, а никаких следов этого оружия нигде не было. Рабочие встречали солдат хмуро и молчаливо. Отвечали на вопросы кратко и нехотя. Жандармы вглядывались в хмурые и встревоженные лица рабочих, находили знакомых и шептали что-то солдатам. Те, ругаясь и свирепея, толкали указанных рабочих в грудь и заставляли идти за собой.

Число задержанных и арестованных росло.

Сидоров и Келлер-Загорянский соревновались: кто захватит больше арестованных. И в первый день и у того и у другого их числилось несколько сот человек. У Келлера-Загорянского они находились в теплушках, в духоте, сырости, смраде. Сидоров устроил тюрьму в станционном помещении.

К арестованным никого не подпускали, им не позволяли приносить передачи, их плохо кормили. Никто не мог добиться каких-либо сведений о их судьбе. Людей хватали, уводили в теплушки или на станцию — и они исчезали.

В первый день ни Сидоров, ни Келлер-Загорянский не распространяли своего влияния на город. В городе была тревога, но никого еще не арестовывали, ни за кем не охотились. Город, не поддаваясь этой тревоге, праздновал «святки». Кой-где появлялись на улицах пьяные. Во многих домах было по-праздничному прибрано и по-праздничному же слонялись без дела люди. Беспечные жители собирались встречать новый год. Даже в затихшем было на некоторое время общественном собрании шла суетня, готовили закуски и вина, расставляли в большом зале буфета теснее столики, украшали их цветами. В «Метрополе» тоже кипела предпраздничная работа. У метрдотеля Ивана Ильича снова было полно радостных и привычных забот. Он знал своих клиентов, знал, что вечером в зале не хватит столиков для гостей. Встреча нового года и для него была ответственным делом: нельзя было ударить лицом в грязь.

Гликерия Степановна, не дождавшись знакомых и особенно Бронислава Семеновича, в сочельник несколько раз забегала к нему на квартиру и оставила ему записку с наказом непременно быть вечером тридцать первого. Но тридцатого Натансон появился сам у Гликерии Степановны. Появился растерянный, пришибленный.

— Что же теперь будет? — спросила Гликерия Степановна, уже знавшая о том, что дружинники были распущены, а на станции стоят два поезда, наполненные вооруженными карателями.

— Не знаю... — пробормотал Бронислав Семенович. — Вы не можете себе представить, Гликерия Степановна, что было!.. Как уходили!

— Хорошо и сделали, что догадались заблаговременно бросить оружие. Ведь костей бы вы все не собрали, если бы оставались там!.. И я все удивляюсь вам, Бронислав Семенович, ну, какой вы вояка? Вот — тоже если бы мой Андрей Федорыч за оружие взялся! Оба вы хороши!..

Натансон поежился, потер руки, промолчал.

— Если б вы видели, — тихо повторил он после недолгого молчания, — если б вы видели, как уходили!..

— Ну, как же?! Что там особенного? — энергично воскликнула Гликерия Степановна. — Уходили, наверное, так, как должны были благоразумные люди уходить... Только бы теперь вас не арестовали, Бронислав Семенович!.. Вот нажили вы себе хлопот!

— Не в этом дело... — тихо сказал Натансон и отвернулся.

— Как не в этом дело? Надо быть осторожным. Хорошо, что вы не впутались в историю. А дальше вам надо поостеречься... Может быть, даже скрыться куда-нибудь.

— Не в этом дело... — повторил Бронислав Семенович, вздыхая.

— А как Галочка Воробьева? — спохватилась Гликерия Степановна.

— Не знаю, — растерянно признался Бронислав Семенович, — не знаю.

— Ну, она не пропадет! — успокоила Гликерия Степановна. — А вы, самое лучшее, не ходите домой. Побудьте у нас. Отдохните. Завтра новый год встретим. Я и вина легкого припасла. Не ходите!

— Много рабочих железнодорожников арестовано, — уронил Натансон. — Сидят они в теплушках. И неизвестно, что с ними будет... Солдаты злые. Пьяные. Нехорошо...

— Оставьте, Бронислав Семенович! Не скулите! — рассердилась Гликерия Степановна. — Прямо вы панихиду тут разводите!..

— Нет, ничего... — пробормотал Натансон. — Ах, если бы видели!..

То, что поразило Натансона, было внешне простым и неярким.

В переполненном до-отказу большом корпусе депо стало тихо, когда появился Сергей Иванович, вскарабкался на верстак и сказал несколько слов.

Потом, когда Сергей Иванович ушел, разорвалась тишина. И тут-то произошло то, что напоило Бронислава Семеновича потрясающим изумлением.

Дружинники разбились на группы. В каждой группе по-своему и вместе с тем одинаково говорили о том, что только что произошло. Возле Натансона двое — молодой и старый — рабочих громко и почти враз сказали:

— Как же это?! Оружия бросать не надо!..

И этот двойной громкий возглас долетел до многих, и в сторону говоривших повернулись десятки голов.

— Оружие!.. — вспыхнуло в разных местах. — Не бросать, товарищи!

— Не расставаться с оружием!..

— Нельзя!..

— Вот! — выскочил вперед, на средину мастерской, высокий рабочий. Из-под низко надвинутой на лоб шапки горели остро и возбужденно потемневшие глаза. В поднятой руке он держал винтовку и, потрясая ею в полумгле мастерской, он с отчаяньем, с упорством и с каким-то упоением кричал: — Вот! Я не выпущу ее из рук! Не выпущу!

За ним, бессознательно подражая его движениям, протиснулись двое, трое, десять, и еще, и еще... И все они подымали вверх оружие. И все они, как клятву, как ненарушимое обещание, кричали...

— Не отдадим!.. Не отдадим!.. Не отдадим!..

Натансона оттиснули к стенке. Он вытянул шею, приподнялся на носках, уперся о чью-то спину. Он увидел поднятые вверх винтовки, горящие глаза, услышал короткие, как удар, как взрыв, возгласы. Он почувствовал необычайное волнение. Ему стало жарко. Его губы внезапно пересохли. Волнение стоящих рядом с ним передалось ему. Ему тоже захотелось что-то крикнуть, поднять руку, потрясти ею в воздухе. Что-то сделать, как-нибудь действенно слиться со всеми этими волнующимися, горящими в необыкновенной тоске людьми.

— Товарищи! Товарищи!.. — услыхал он рядом с собою утонувший в крике возглас. — Товарищи! Не волнуйтесь! Спокойствие!..

Бронислав Семенович метнулся на звук этого голоса. Он увидел старого рабочего, который неоднократно выступал раньше на собраниях дружины. Его всегда слушали внимательно и сосредоточенно. Теперь он старался привлечь к себе, к своим словам внимание товарищей. Но его не слушали.

— Товарищи! Спокойствие и дисциплина!.. — кричал он. И голос его был слегка надломлен. И звук этого голоса дошел каким-то необычным путем до сердца Натансона. Бронислав Семенович протиснулся ближе к старику, взглянул в его лицо и увидел блеск его глаз. Это сверкали сдерживаемые слезы.