День разгорается

На западе, за широкими просторами тайги, за горами, за текущими на север реками, лежал Петербург, лежало сердце России. Там где-то многоцерковная и изменчивая и не всегда понятная Москва поражала неожиданностями. Оттуда приходили вести — то опаляющие ликованием, то веющие холодом неудач и поражений. С запада двигался карательный отряд. С запада в эти дни надвигалась острая и неотвратимая опасность.

На востоке же оставались остатки разбитой армии. И казалось, что отсюда нечего было ждать — ни хорошего, ни плохого. Порою проскакивали эшелоны с жаждущими поскорее попасть домой солдатами. Иногда на станции происходили встречи таких эшелонов. Солдатам раздавали прокламации, свежие газеты, солдаты охотно брали литературу, но поспешно лезли в свои теплушки, как только раздавался сигнал отхода поезда.

В жарких приготовлениях к столкновению с отрядом Келлера-Загорянского все, и в комитете, и в совете рабочих депутатов, и в штабе дружин, почти не думали о востоке и о том, что там происходит.

Поэтому странной телеграмме, которую недоумевающе приняли на правительственном телеграфе в день тревоги, в день, когда над городом плыл тревожный гудок, сразу даже и не поверили.

Телеграмма была короткая.

«Во избежании излишнего кровопролития предлагаю всем сложить оружие, приступить к работе, соблюдать порядок и спокойствие. Противном случае прибегну силе оружия вплоть до артиллерии. Генерал-майор Сидоров».

С телеграфа телеграмму передали в штаб. В штабе вспомнили:

Генерал-майор Сидоров — командующий какой-то большой частью, которая действовала против японцев. Он как-то сумел удержать возле себя своих солдат и двигался с востока в полном боевом порядке. И то, что его часть ни разу за эти месяцы не вышла из повиновения, не предвещало ничего хорошего.

Лебедев, Антонов и Трофимов несколько раз перечитали эту коротенькую телеграмму.

— Еще этого не хватало!.. — схватился за голову Антонов. — Значит, с двух сторон...

Лебедев смял листок, потом разгладил его и положил на стол.

— Хуже всего, что ничего раньше не слышно было об этом... — как-то виновато вспомнил он.

— Откуда телеграмма-то? — деловито спросил Трофимов.

Телеграмма была со станции, находящейся в двухстах верстах от города.

— Значит, — высчитал Трофимов, — ходу ему часов шесть, не больше...

— Нет, так скоро не попадет! — поправил Антонов. — Считай восемь, а то и все десять.

— Шесть ли, десять ли часов — один чорт! — угрюмо заметил Лебедев. — Попали мы, товарищи, в кольцо...

Трофимов поглядел на Лебедева, на Антонова, потемнел и отвернулся.

— Что-ж, — глухо произнес он, — в кольце, так в кольце!.. Неужели прятаться будем?!

— Собирается экстренное совещание, — не глядя ему в глаза, успокоил его Лебедев. — Чего мы будем раньше времени гадать!?

Антонов взял со стола телеграмму и поднес ее близко к глазам.

— Да-а... — протянул он, качая головой.

— Что, да? — вскинулся Трофимов.

— Ничего... Любуюсь генеральской заботой о нас... Вишь, какой предупредительный: «во избежании лишнего кровопролития...» Нежная душа у его превосходительства...

Соборная колокольня вдруг ожила. На соборной колокольне колыхнулся большой колокол, и густо и широко поплыл над городом бронзовый звон. День был праздничный, но все-таки в этот колокол ударяли только в пасху, в «светлое христово воскресенье». Поэтому бронзовый звон обрушился на город тревожащей неожиданностью.

У Суконниковых в доме прислушались к благовесту, привычно перекрестилась и сама Аксинья Анисимовна с радостным недоумением погадала:

— К чему бы это в главный колокол ударили? К радостному, надо быть!..

Суконникова-старшего не было дома. Он уехал куда-то с утра, сразу после того, как к нему прибежал взволнованный Васильев. Тогда Аксинья Анисимовна не успела узнать в чем дело. Но поняла, что случилось важное и неожиданное. А теперь опять этот торжественный, праздничный благовест. Аксинья Анисимовна бродила из столовой в горницу, из горницы в спальню, прошла на кухню, потолковала с кухаркой. Кухарка тоже сгорала от острого любопытства. Потом позвали дворника. Чернобородый мужик вошел в кухню степенно, деловито и аккуратно перекрестился на образа, поклонился хозяйке, стал у порога и ухмыльнулся.

— Петрович, ты не слыхал, отчего это в большой колокол в соборе ударили? — спросила хозяйка.

— Пономарь, Оксинья Анисимовна, именинник!.. — шире ухмыльнулся дворник. — Они завсегда бухают в набольший, когда именины справляют...

— Не дури! — рассердилась Суконникова. — Тебя толком спрашивают, ты и отвечай по-людски!

Дворник тронул черными кривыми пальцами бурую бороду, перестал улыбаться и недовольно проговорил:

— Я откуда должон знать? Коли ударили в большой стало быть такая распоряжения!.. Об этом начальство духовное знает...

— Ух, и бестолковый же ты, Петрович! — вмешалась кухарка. — Ты мужчина, ты должен знать...

Со двора на кухню ввалился работник, он не ожидал встретить здесь хозяйку и смутился. Дворник покосился на него и вдохновенно заявил:

— Вот Спиридон знает. Он всё у нас известный отгадчик!

Работник исподлобья посмотрел на хозяйку и обернулся неприязненно к дворнику:

— Зубоскал!.. Чего это я знаю?

— Спиридон, — певуче заговорила Аксинья Анисимовна. — Скажи-ка, не случилось чего в городе? Благовест уж очень приятный. А?

— Мне откуда, хозяйка, знать? говорили утром, мол, два генерала с двух сторон город идут покорять...

— Покорять! На успокоение, а не покорять! Что же это я про одного слышала? Откуда же другой?!

— Не знаю... — хмуро ответил работник. Обратившись к кухарке, он спросил у нее что-то про домашнее и вышел. Хозяйка неприязненно посмотрела ему в спину.

— Рассчитать придется, — вздохнула она. — Скажу Петру Никифорычу...

— Народ грубый! — льстиво и угодливо подхватила кухарка. Дворник бестолково потоптался у порога и тоже вышел.

— Петра Никифорыч по такому случаю, видно, гостей к обеду приведет. Ты собери закусочек. Солененького достань, маринадов... Ох-ох-ох! — зевнула Суконникова и пошла на хозяйскую половину. Лицо кухарки сразу переменилось. Она поджала губы и швырнула ложку, которую держала в руке.

— У-у! — прошипела она. — Язви вас!.. Чуть что: расчита-а-аю!.. Погибели на вас нету!..

Суконников-старший вернулся домой, как и предполагала Аксинья Анисимовна, не один. Он привел с собою обычных своих посетителей — Созонтова, Васильева и сына. Вошли они в квартиру шумно, как давно уже не входили. По лицам их видно было, что они чем-то глубоко и прочно обрадованы. Сам хозяин сразу же окликнул жену и велел устраивать закуску. Сын прошел в столовую и повертелся там возле буфета. И перехватив мать на дороге, шепнул ей:

— Ты угости, мамаша, нас хорошим винцом. Тем, знаешь, которым преосвященного потчевали!..

— Да что ты, Сережа? — ужаснулась мать. — А отец?

— Отец сегодня, мамаша, добрый! Ты смело действуй!..

— Вижу, что в себе он... Это отчего же? От генералов?

— От них самых! Все, мамаша, на поправку идет!

— Слава тебе, господи! — истово подняла Аксинья Анисимовна глаза к потолку. — Слава тебе!..

Пал Палыч следил за развивающимися событиями как-то пришибленно и словно со стороны. Его удивляли рабочие, которые вооружились, ничего не боятся и готовятся дать отпор карательному отряду. Его поражало, с какой быстротой вырастали рабочие дружины и как в них стекались рабочие со всех предприятий города. Он знал, что у социал-демократов в организации состоят рабочие, но всегда и везде заявлял, что речь может итти только о десятках, ну, в крайнем случае, о сотнях распропагандированных пролетариях. А тут поднялись самые глубокие толщи рабочих масс. Поднялись и идут с упорством, с настойчивостью, с прочно усвоенными требованиями и целями. Конечно, он, Пал Палыч, прекрасно понимает, что требования эти бессмысленны и преждевременны, а цели утопичны. Но, пойдите же! Рабочие крепко держатся за них и в эти месяцы отодвинули в сторону всех искушенных в политике, всех, кто, как он, Пал Палыч, и как другие общественные деятели, до этой поры стояли впереди всякого освободительного движения.