День разгорается

В дружине к нему сначала относились так же, как когда-то на баррикадах: с легкой снисходительностью, с долей удивления, что этот «дядя» вертится тут. Но его какая-то истовость в отношении ко всему, что касалось революционных действий, его открытое преклонение пред теми, кто выступал на собраниях, а особенно пред Сергеем Ивановичем, Лебедевым, Павлом и другими, скоро приучили товарищей оценивать его совсем иначе. И скоро многие стали его ласково называть по отчеству: Силыч.

Огородников так же, как многие дружинники, знал о поведении Сойфера и его партии, о пх боязни выступать с оружием. До этого, несмотря на разъяснения Самсонова, Огородников довольно смутно понимал различия между партиями. Но когда на его глазах одни были готовы бороться, а другие, которых он до этого считал такими же революционерами и борцами, стали отговаривать от вооруженной борьбы, — он это различие понял по-настоящему.

— На словах они, значит... — определил он поведение Сойфера. — И скажи пожалуйста! Тоже называют себя этими социал-демократами...

— Они меньшевики! — пояснил Самсонов. — У них тактика другая.

— Тахтика... Значит, они с оглядкой да с опаской! Думают, что так оно все само в руки дастся!? Так, что ли?

— Вроде этого, — засмеялся семинарист. — А может быть и хуже.

О карательном отряде, которого ждали со дня на день, Огородников рассуждал так:

— Надо бы с солдатиками договориться. Ведь тоже, поди, крестьяне да рабочие. Чего им на господ да на хозяев работать и кровь за них проливать?

Ему объяснили, что в отряде отборное войско, царская гвардия, которую балуют хорошей пищей, подарками и всякими обещаниями.

— Этих не уговоришь! Они вроде полиции и жандармов! Царские холуи!..

Огородников задумался, опечалился, вздохнул.

— Ну, стало быть, без драки у нас не обойдется!

— Не обойдется!..

Тревожный, сигнальный гудок застал Огородникова и Самсонова дома. Оба подняли головы, прислушались и переглянулись. Дети тоже прислушались, подражая старшим, к необычному звуку. Девочка скривилась и беспричинно заплакала.

— Нинишна!.. плакса! — одернул ее мальчик. Но и у него задрожали губенки.

— Надо итти! — сказал Самсонов, быстро одеваясь. — Я только к Ивановне забегу, пусть за детьми присмотрит.

Огородников благодарно посмотрел на семинариста и привлек к себе детей.

— Ничего, ребятки! Не трусьте! Мы с дядей Гаврилой на часок сбегаем, а покамест тут тетка Ивановна побудет. Обед вам сготовит. Скусный!

Ребята встревожились. Оставлять их было тяжело. Огородников растерялся.

— Да вы бросьте плакать! Чего на самом деле! Ну, будет!..

Вернулся Самсонов, а следом за ним пришла прачка, соседка.

— Ах вы, мои ластоньки! — запела она и пошла к детям.

Огородников выскочил на улицу. Самсонов догнал его у калитки. Оба молчали.

Гудок надрывался и, казалось, поглощал все звуки этого серого раннего утра.

Вячеслав Францевич проснулся позже обыкновенного. Накануне его позвали к больному ребенку, где он пробыл очень долго, потом дома он засиделся за местными газетами, просматривая которые он сильно нервничал. И когда лег в постель, то долго не мог уснуть.

Утро могло начаться по-обычному. Могла бы выйти из кухни Семеновна, верный многолетний слуга и хранитель домашнего очага Скудельских, по привычке спросила бы, подавать ли к чаю кипяченое или сырое молоко. Потом появилась бы немного заспанная Вера и молча поздоровалась бы. Потом забурлил бы на столе сияющий самовар и столовая стала бы уютной и теплой. Потом начались бы вызовы к больным. Начался бы трудовой день.

Но это утро пришло по-иному.

Еще не успел Вячеслав Францевич выйти из спальни, как услышал рев гудка. В первое мгновение он совсем было забыл, что означает этот гудок: казалось, что это обычный утренний сигнал на работу. Но тотчас же память подсказала в чем дело.

Вячеслав Францевич рванул к себе со спинки стула пиджак и выскочил в столовую...

— Семеновна! — позвал он. — Будите Веру!

— Она уж встала, Ачеслав Францыч!

Вера вышла в столовую наспех одетая.

— Что такое, папа?

— Ты слышишь? Гудок ты слышишь?

— Ну, да. В чем же дело?

Спокойствие дочери немного рассердило Скудельского. Он огорченно и укоризненно взглянул на нее:

— Неужели ты ничего не понимаешь? Ведь это сигнал. Наверное карательный отряд уже на станции! А они там собрались вооруженные! И будет бесполезное кровопролитие!.. Ах, что они делают, что делают!..

— Ты успокойся, папа. Может быть, еще обойдется...

— Какое же тут может быть спокойствие?! Ведь это ужас, что готовится! Ужас!..

Скудельский бегал по столовой и волновался. Вера молча следила за ним встревоженным взглядом. В столовую с самоваром вошла Семеновна.

— Я, — заявила она, ставя самовар на стол, — молочка-то и того и другого поставлю... Ишь вы, какие взволнованные...

Вера и Семеновна уговорили Вячеслава Францевича напиться чаю. Он с трудом согласился, торопливо выпил один стакан, оделся и вышел из дому.

Он остановился на улице и сообразил, что итти ему некуда. Пойти к людям, которые уже раз отвергли его советы, было бессмысленно, встретиться с такими же, как и он, Скудельский, благоразумными революционерами, тоже не имело смысла: пошли бы нудные и досадливые разговоры, и больше ничего. Вячеслав Францевич оглянулся. Улицы по утреннему были пустынны. Город нисколько не тревожился и не хотел просыпаться раньше времени.

«Обыватели! — с горечью подумал Вячеслав Францевич. — Заперлись себе мирно в своих гнездах и ничего не желают знать!.. Ох, что же это будет, что будет?!»

На пустынной улице серым невеселым утром стоял человек в одиночестве и огорченно вздыхал.

Обыватель услышал, наконец, тревожный гудок и всполошился.

Квартирная хозяйка Натансона, который задолжал ей за комнату уже за целых три месяца, поджала брезгливо и недовольно губы, когда ее квартирант прошмыгнул утром мимо нее на улицу. Солидным и занятым людям нечего было делать в это время на улице! Не даром там гудит этот противный и дикий гудок! Конечно, этот музыкантишка, забросивший уроки и пропадающий где-то возле красных, знает куда и зачем зовет сигнал. Ишь, как побежал, ажно патлы развеваются! И холода в своей шляпченке не боится. И что ему нужно, и зачем это все, — никто не знает!

Квартирная хозяйка Натансона закуталась в теплый платок и выскочила на мороз. На улице никого не было. Тротуары были покрыты изморозью. Ворота и двери по всей улице стояли на запоре. Женщина поглядела в ту и другую сторону, зябко повела плечами, зевнула. Ей стало скучно. И что люди беспокоятся в такое время? Холодно. Надо бы вести себя спокойно и тихо и следить за домом, у кого он есть, и наблюдать бы порядок. А люди беспорядки делают, шум и беспокойство. Нехорошо! Напротив, через улицу брякнуло кольцо калитки. Выбежала собака. Она почти так же, как и женщина, поглядела в обе стороны, зевнула и лениво залаяла. За собакой показался мужик в теплом полушубке. Мужик почесался, увидел женщину, кивнул ей головой.

— Потеплело немного?! — крикнула через дорогу женщина. — Видать, налаживается, Максим Петрович, погода!

— Потеплело. Действительно.

— А гудок-то, Максим Петрович, неприятно как кричит!

— Неприятно. Действительно... Драться народ будет. Беспорядки делать...

— Ох, безобразие какое! Не унимаются!

— Не унимаются. Действительно... Из пушек палить, грят, начнут.

— Ужас какой! — заволновалась женщина. — Ведь этак невинные пострадать могут!

— Невинные. Действительно... А кои и виноватые...

Мужик поманил собаку и пошел обратно. Скрываясь в калитке, он сказал:

— Гудок-то, действительно... Вроде волка... Воет.

Женщина снова поглядела в ту и в другую стороны. Улица еще пустовала. Над пустынной улицей опять взревел гудок...

Обыватели вылезали из домов. Кой-кто выходил на средину улицы, поднимал голову и слушал. Кой-кто осмеливался и шел дальше от своего дома, к главной улице, туда, где могло быть что-нибудь необыкновенное. В некоторых местах люди собирались небольшими толпами и тогда там разгорались разговоры, иногда спорили, иногда начинали кричать. У всех лица становились встревоженными. У женщин в глазах застывал испуг. Иные озлобленно ругали забастовщиков, революционеров, евреев. Другие вступались и за одних, и за других, и за третьих. Одни толпы рассасывались и на их место собирались другие. Сквозь беспечность и равнодушие одних прорывался страх, а озабоченность других скрывала горячую радость.