День разгорается

Кошевочники наводили панику на жителей. О подвигах кошевочников ходили раздутые, преувеличенные слухи. Эти слухи тревожили и дружинников, выходивших в ночной обход по застывшим и тихим улицам.

Первая встреча с кошевкой произошла у патруля, в котором были Огородников, худенький гимназист и рабочий пимокатчик. Они шли по покрытому твердой коркой слежавшегося снега тротуару и молчали. Улица была по обыкновению пустынна, окна домов плотно закрыты ставнями. Издали доносился какой-то смутный шорох. Огородников вслушался и сообразил:

— Едут...

Дружинники подобрались и прижались к заплоту. Из-за угла вывернула разгоряченная лошадь. В кошевке были двое. Один нахлестывал лошадь вожжами, другой стоя налаживал аркан. Они заметили дружинников и поскакали прямо на них. Гимназист шарахнулся в сторону, петля хлестнула по воздуху. Пимокатчик крикнул:

— Стой!

Кошевочники оглянулись, свистнули, лошадь взяла махом. Выстрел хлопнул зря.

— Стреляй еще! — закричал гимназист и вытянул руку с револьвером вперед.

— Постой! Не надо! — остановил его пимокатчик. — Не трать пуль!

Огородников молча смотрел туда, где скрылась кошевка.

— Скажи на милость, — вздохнул он, прерывая молчание. — Петлей людей ловят! А!..

— Надо было бы всем сразу стрелять! — волновался гимназист. — Тогда бы попали!..

— Ладно, в другой раз не промахнемся! — пообещал пимокатчик.

Когда в дружине узнали об этом первом столкновении с грабителями, патрули решено было усилить. Стали выходить вместе четыре-пять дружинников. И однажды такой патруль подстрелил лошадь у кошевочников и успел задержать одного грабителя. Его привели в штаб дружины. Он там хмуро и испуганно озирался. Дружинники окружили его и рассматривали как какое-то чудовище.

— Чего глядите? — озлился он. — Не видали людей?.. Вы лучше отпустите! Неужто людям кататься по улицам нельзя!? — Испуг постепенно исчезал у задержанного и сменялся наглостью. — Вот лошадь попортили!..

У дружины вдруг выросла забота: что делать с эти кошевочником? Не держать же его здесь, на частной квартире, где временно и неустроенно, словно на бивуаке, ютился штаб?.. После споров и длительного обсуждения остановились на решении сдать задержанного полиции.

— Пусть его там под арестом держат. Это их дело.

Полиция ничего не делала. Она предпочитала где-то отсиживаться и выжидать. Ее как будто не касались ни грабежи, ни кошевочники, ни то, что город по вечерам в полной власти налетчиков и грабителей.

На рассвете двое дружинников отвели кошевочника в полицейский участок. Задержанный обмяк и побледнел, когда его вывели на улицу. Он ждал чего-то страшного и не хотел итти. Но когда он прошел несколько пустынных улиц и увидел издали каланчу участка и понял, что его направляют туда, то приободрился, повеселел и даже зло пошутил:

— Спят еще, поди, фараоны... Вы бы меня отпустили, а я уж потом сюда сам пришел бы!..

В участке было сонно и малолюдно. Заспанный городовой оглядел пришедших недоумевающе и слегка испуганно. Один из дружинников протолкнул кошевочника вперед.

— Забирайте этого фрукта! Кошевочник. Нами задержан.

Городовой оправился.

— Не нами задержан, значит куды мы его! Ведите куды угодно!

— Но, но! — прикрикнули дружинники. — Бери его в каталажку. Мы — оборона! Сади под замок! Попозже придем проверить.

— Не имей такую мысль и не выпусти его! — подхватил другой дружинник. — Если придем да не обнаружим его в сохранности, так плохо будет!..

Кошевочник беспокойно переводил тревожный взгляд с дружинников на городового. Городовой кликнул кого-то из соседней комнаты и угрюмо процедил сквозь зубы:

— Ну и жизнь!..

Обыватель нервничал. Полиция бездействовала, в казармах шли волнения, а как только темнело, на улицу нельзя было и носу показать: ограбят, убьют, захлестнут петлей, втащат в кошевку и потом стынь, как падаль, где-нибудь за городом, на свалке!

Обыватель во всем винил революцию и революционеров. Это было на руку и самой полиции и черносотенцам. Этим пользовались в борьбе с революционерами. Об этом порою заговаривали за очередной пулькой завсегдатаи общественного собрания. Правда, разговоры эти происходили в отсутствии Скудельского и Пал Палыча и еще кое-кого, кто давно числился в «красных». Заводил беседу обыкновенно кто-нибудь из незаметных дотоле, средненьких членов общественного собрания. Заводил и сам оглядывался: как бы все-таки не вышло неприятности с этими нынешними деятелями! В общественном собрании как никак, а состояли членами не какие-нибудь черносотенцы и реакционеры! Вот ведь было такое сразу же после манифеста и после похорон убитых: кто-то внес дерзкое, но тем не менее никого почти не поразившее тогда предложение: исключить из членов общественного собрания всех чинов полиции и корпуса жандармов и установить, чтоб впредь их ни в коем случае не принимать в члены. Предложение это должны были поставить на обсуждение на экстренном общем собрании, но совет старшин все никак не мог удосужиться назначить день этого собрания...

Обыватель нервничал и жил страхами.

Андрей Федорыч возвращался домой из редких украдчивых выходов на улицу обеспокоенный и наполненный всевозможными слухами.

— Гликерия Степановна, — говорил он взволнованно, — понимаешь, неладно-то как... Ночью опять пятерых кошевочники захватили. Нашего гимназического учителя, словесника, в одном белье оставили! Ужасно!.. А второй гильдии купца Воскобойникова, как вышел с вечера, так и до сего времени домашние дождаться не могут... Что же будет? А?

Гликерию Степановну такие слухи тоже очень волновали, но она обрывала мужа или едко советовала ему:

— А ты, Андрей Федорыч, верь, верь всякому глупому слуху! Самое подходящее это для тебя занятие!

— Но, Гликерия Степановна... — лепетал Андрей Федорыч. — Это, уверяю тебя, вовсе не слух! Факты! Истинные происшествия!..

Когда Андрей Федорыч принес известие о первом подвиге самообороны, о задержании кошевочника, Гликерия Степановна слегка растерялась, ей очень хотелось по обыкновению высмеять и мужа и принесенную им новость. Но в дружины самообороны Гликерия верила и ей было приятно, что дружинники начали действовать решительно и успешно. Поэтому на сей раз Андрей Федорыч отделался только неопределенным и не совсем обидным замечанием:

— Все-то ты, Андрей Федорыч, теперь знаешь!.. Прямо — газета!..

Волнения в казармах усилили страхи обывателей и дали новую пищу для толков и слухов. В первые дни волнений поползло по жителям:

— Ох, распояшется теперь солдатня! Совсем житья не станет!..

— Просто хоть не выходи из дому и сиди там, как в крепости!.. Ведь никакого начальства не признают!..

— Что будет? Что будет...

Решительные действия генерала Синицына многим обывателям пришлись по вкусу. Понравилось, что генерал вызвал воинскую часть из соседнего городка и что не постеснялся арестовать зачинщиков.

— Утихнут! Утихомирятся теперь! — злорадствовали по квартирам лавочников и подрядчиков.

Суконников, осведомившись о распорядительности и бесстрашии генерала, закатил набожно глаза кверху и убежденно заявил:

— Ну, теперь он им покажет!.. Истинно-православный, христолюбивый воин, генерал-то!..

У Суконникова даже мелькнула мысль отправить генералу делегацию с изъявлением благодарности и радости. Но вслед за слухом о решительных действиях Синицына появились новые, огорчившие и напугавшие и Суконникова и всех лавочников, подрядчиков, церковных старост и домовладельцев.

Толпа солдат подошла к гауптвахте и без всякого кровопролития и труда освободила арестованных. А воинская часть, которую вызвал генерал и на которую так надеялся, сразу же примкнула к бунтовщикам...

Генерал Синицын спохватился и пошел еще на ряд уступок. Но солдаты уже не удовлетворялись мелочами и твердо настаивали на своем.

Город жил в тревоге.

Самсонову посчастливилось: секретарь редакции принял у него подряд четыре заметки. Принял да еще поощрил: