Страница 34 из 111
За шумом в камере никто не заметил, как к дверям кто-то подошел, и только когда загремел замок, все насторожились.
— Выходите с вещами Скудельский, Чепурной, Иванов... — объявил старший надзиратель, не переступая порога раскрытой двери.
— Только эти?! А других нет? А как остальные!.. — вспыхнули негодующие возгласы.
Надзиратель, не глядя прямо в глаза, торопливо объяснил.
— У меня покуда списочек только на трех.
— А всех выпускают? А когда остальных?!
— Не могу знать...
— Товарищи, — спешно собирая свои вещи, пообещал Вячеслав Францевич, — мы все выясним сейчас в конторе и никуда без остальных не уйдем... если, конечно, освобождают всех.
Скудельский, Чепурной и Пал Палыч ушли из камеры, не попрощавшись. После их ухода стало тихо. Камера соображала. У людей закрадывалось сомнение: а вдруг выпускают только «чистых», таких, с кем начальство может и должно церемониться. Но появился снова старший надзиратель и опять вызвал несколько человек и среди них Антонова и Лебедева. Лебедев неторопливо завернул свои вещи в небольшой тючок и неожиданно заявил:
— Вот что, надзиратель! Мы поодиночке, такими маленькими кучками уходить не будем. Идите в контору и сообщите, что политические требуют освобождения всех сразу!
— Правильно! — взорвалась одобрительными криками камера. — Молодчина, Лебедев.
Антонов смущенно отложил в сторону свои вещи, которые он укладывал, и покрутил головой:
— Просчитался я, товарищи... Ведь и в самом деле уходить надо отсюда всем вместе.
— И в первую очередь, — подхватил Лебедев, — пустить товарищей, которые сидят здесь месяцами и годами!
— Правильно! — снова грохнула камера.
Надзиратель потоптался у двери.
— Выходите, господа, которых выкликнул, не задерживайте!
— Ступайте в контору и объявите наше решение, — строго и внушительно заявил Антонов.
Надзиратель нехотя вышел в коридор. В камере грянула песня.
Непривычное, но ставшее сразу обиходным и понятным слово «амнистия» носилось над тюрьмой.
В камерах уголовных волновались. Отсюда следили и какими-то неведомыми, но верными путями узнавали о том, что из тюрьмы выпускают на волю, что к тюремным воротам подошла громадная толпа, поющая вольные, запрещенные песни и ожидающая выхода политических на свободу.
Уголовные настороженно прислушивались к шуму и рокоту, доносившемуся с воли, и спрашивали:
— А нас как? Нас-то освободят!..
По камерам ползли тревожные, волнующие слухи. То кто-нибудь сообщит, как достоверное и проверенное, что в конторе уже составляются списки освобожденных и что в цейхгаузе перебирают и проверяют собственные вещи арестантов. То появится известие, что выпускать будут по категориям, по судимости, по статьям. То, наконец, разнесется весть о том, что никого выпускать не будут: ни политических, ни уголовных.
В камерах уголовных попеременно вспыхивало ликование и уныние.
Непривычное, но понятное и долгожданное слово «амнистия» остро и больно волновало...
А у ворот тюрьмы, запрудив широкую улицу, рокоча, бушуя и гудя песнями, радостными возгласами и веселым смехом, волновалась пестрая, праздничная толпа.
Толпа ждала освобожденных. Вот в узкую калиточку после долгих переговоров прошли трое. Вот за воротами, на тюремном дворе, вспыхнула песня. Толпа насторожилась, примолкла, узнала пение политических и ответила ревом, криками:
— Товарищи! Ура!.. Да здравствует свобода!.. Свобода!..
Вот, наконец колыхнулись окованные железом ворота, скрипнули и медленно распахнулись.
Из тюрьмы выходили, сияя радостью, взволнованные и ошеломленные встречей амнистированные политические.
Впереди шли Пал Палыч и Чепурной. Неудачно скрывая радость, гордость и легкое смущение, оба они на мгновенье приостановились, хотели что-то сказать, но толпа подхватила их. Десятки рук подняли их вверх и понесли. Десятки рук подхватили остальных освобожденных. Тысячи голосов кричали:
— Ура, борцы за свободу!.. Ура!.. Да здравствует свобода!.. Долой самодержавие!..
Красные полотнища взмыли над толпою, над головами поднятых на плечи освобожденных. Красные полотнища всплеснулись и зареяли над ликующим народом...
...Галя зажмурилась, почувствовав, что ее крепко, но нежно поднимают вверх. Когда она открыла глаза, внизу она увидела взвихренное море голов. Она поискала, нашла и вскрикнула:
— Павел! Паша!..
Забинтованного Павла бережно несли веселые ребята. Он не расслышал крика, но, видимо, сам уже искал сестру и, заметив ее, радостно заулыбался ей...
Освобожденных повели в городской театр. Там должна была состояться торжественная встреча их. По дороге толпа росла. С тротуаров, из смежных улиц, из переулков в процессию вливались все новые и новые толпы. И новые и свежие голоса подхватывали слова бодрящей и грозной песни:
...Отдышавшись от первых мгновений глубокого волнения, Галя стала разглядывать шедших рядом с нею. Она нашла всех сокамерниц. Всех, кроме Варвары Прокопьевны и еще одной пожилой женщины. Галя вспомнила, что Варвара Прокопьевна еще в камере простилась с ней и сказала:
— Ну, девушка, амнистия, манифест, свободы, — все это, конечно, вещи приятные, но веры у меня во все это сейчас нет... Борьба продолжается!..
...Толпа самозабвенно пела. Красные полотнища победоносно реяли над поющими.
весело, радостно и безмятежно, вопреки словам песни, пела толпа.
Часть вторая
Улицы наполнялись торжественным шумом. Город, только что переживший первые мгновенья ошеломляющей радости, собирался хоронить жертвы недавних событий. Кроме убитого в «Метрополе» оказался еще один погибший: рабочий-железнодорожник, умерший от тяжелых ран, полученных им возле железнодорожного собрания. Хоронить обоих решено было одновременно.
К похоронам готовились очень деятельно. Застреленный в «Метрополе», служащий местной метеорологической станции, был известен в городе как деятельный общественник, читал изредка интересные лекции, участвовал в нескольких просветительных обществах, и о его гибели сокрушались очень многие. И Пал Палыч, и Скудельский, и Чепурной и многие другие, кто в эти дни выросли в вожаков общественного мнения, решили превратить эти похороны во всенародное, как они выражались, событие.
Рабочие организации похоронами дружинника предполагали демонстрировать силу и сплоченность трудящихся.
Хоронить обоих должны были из анатомического покоя больницы. Сюда с вечера были привезены цветы, красные знамена, плакаты. Здесь были снаряжены в последний путь оба погибшие. И отсюда в полдень надо было пронести гробы через весь город, по главным улицам, под звуки похоронных маршей и боевых песен.
Пал Палыч поместил в своей газете траурное объявление о похоронах и написал соответствующую передовицу. Он негодовал в ней на гнусных убийц, вырвавших две молодые жизни, громил вдохновителей убийства, но кончал бодрыми уверениями в том, что эта кровь — последняя, что наступает долгожданное народоправство, когда в стране воцарится спокойствие и народ расцветет в мощи и славе своей...
Номер газеты жители читали утром в день похорон. Но в это же время они читали и прокламации, заполнившие улицу, расклеенные на всех заборах и разбросанные во всех людных местах. В прокламациях ничего не говорилось о спокойствии и о том, что эта кровь последняя. Прокламации сеяли тревогу, они призывали к бдительности, они твердили о борьбе.
«Борьба продолжается!»
И в успокоенность и удовлетворенность обывателя, праздновавшего объявление свобод, эти прокламации вносили смятение и разлад.