День разгорается

— Мы слушаем!..

Потом лента стала что-то путать, знаки запрыгали бессмысленно и нелепо. И, наконец, отчетливо и властно:

— Сосновка, принимайте важные известия... Важные известия... Слушайте...

Лента раскручивалась, и по мере того как она раскручивалась, покрываясь привычными и понятными знаками, у Осьмушина то бледнели, то набивались кровью щеки, и мелкая испарина выступила на лбу. Осьмушин тяжело вздыхал, ерзал на табурете, теребил непокорный клок волос на голове, отдувался и громко сопел. Наконец, он не выдержал, вскочил, и, не сводя взгляда с раскручивавшейся ленты, дико заорал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Белореченская передала все, что могла. Осьмушин забрал ленту, оглянулся, торопливо натянул на себя тужурку, нахлобучил шапку и выбежал из аппаратной.

Он влетел в квартиру слесаря Нестерова, свалил скамейку, ушиб колено, подскочил на одной ноге не то от боли, не то от возбуждения и, как только что в аппаратной, дико закричал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Нестеров, вздрогнув от неожиданности, быстро оглядел телеграфиста и почти спокойно сказал:

— Ну, принес новости? Давай живей!..

— Новости прямо сногсшибательные! — похвастался Осьмушин. — Не новости, а прямо извержение вулкана Везувия и гибель Помпеи!..

— Давай, выкладывай! — нетерпеливо потребовал Нестеров.

Осьмушин стал выкладывать...

Слесарь слушал молча. Но в глазах его пылало волнение. Он не спускал глаз с непонятных знаков, бесстрастною дорожечкой испятнавших бесконечную ленту. Он подался немного вперед, и на лбу его сбежались тугие морщины. И дышал он учащенней, чем всегда. И рука, лежавшая на столе, вздрагивала. Мелко и неудержимо вздрагивала.

— Так... — хрипло произнес Нестеров, увидев, что телеграфист кончил и сматывает ленту. — Действительно, извержение... Можно тебе спасибо, пожалуй, сказать за новости... Ну, а скажи, в город это скоро достигнет?

— В город? — Осьмушин поднял глаза и поглядел на потолок. — В город вряд ли скоро. Связи нет...

— Связи нет... — раздумчиво повторил слесарь. — Так, так... Ну, еще раз спасибо тебе. Давай руку!

Он схватил руку телеграфиста и сжал ее. Осьмушин охнул.

— Стой! Искалечишь!.. Ну и лапа!..

Когда Осьмушин ушел от Нестерова, слесарь быстро оделся и сбегал к своим товарищам. Он пришел к одному, наскоро сообщил ему о полученных известиях, потом вместе с ним отправился к другому, затем к третьему. И так обошли они всех, кого надо было. А потом коротко и очень деловито посовещались и разошлись.

И на утро, когда еще не занималась заря, из поселка выехала резвая пара, везшая двух пассажиров. Пара эта лихо свернула на широкий тракт и понеслась в ту сторону, где в сотне верст отсюда спал ничего не знавший город.

Город просыпался медленно и угрюмо. Как тяжело больной, с трудом приходящий в себя, он вяло расправлял свои члены: скрипуче раскрывались ставни, из ворот выходили заспанные люди, оглядывали улицу, бесцельно и в нерешительности останавливались на мгновенье и вновь скрывались в воротах. С топотом проходили сменяющиеся караулы. Ленивой рысцой ехал казак.

Заспавшийся город ничего не знал, ничего не ведал.

Матвей проснулся раньше Елены. Он спал в передней комнате на полу: двухспальную кровать, которая должна была свидетельствовать о прочном и налаженном супружестве, занимала в соседней комнате Елена. Матвей быстро оделся, зажег лампу, сходил на улицу открыть ставни, вернулся, поставил самовар. Когда он позванивал трубой, на кухню вышла проснувшаяся и уже одетая Елена.

— Опять я проспала, — виновато сказала она.

— Нет, Елена, успокоил ее Матвей, — я сегодня поднялся пораньше. Вы бы еще поспали. Чуть-чуть рассветать только начинает.

В окнах синел тусклый рассвет. В квартире было холодновато. Елена подошла к железной печке и стала ее растапливать.

— Профершпилился я! — рассмеялся Матвей. — Надо было мне ее затопить раньше, а я самоваром занялся. Страсть как чаю хочется!

Они пили чай при лампе. Синева в окнах медленно линяла. Утро назревало с трудом, медленно преодолевая какие-то затруднения.

— Сегодня мы будем отдыхать, Елена, — сообщил Матвей. — С материалом придут завтра. Придется нам придумывать развлечение...

Елена улыбнулась, но, спрятав улыбку, быстро ответила:

— У меня дело есть, Матвей.

— А, дело. Ну, что ж, стало быть, мне одному надо что-нибудь соображать.

После чаю они разошлись по разным углам. Матвей вытащил из сундучка книги и стал читать. Елена прошла на кухню.

Немного позже Матвей зачем-то вышел на кухню и увидел, что Елена стирает что-то в тазу. Невольно заглядевшись на ее обнаженные руки, он вдруг вспыхнул и взволновался, он заметил в тазу свое белье.

— Елена! — шагнул он к девушке. — Вы опять за старое?! Это ни на что не похоже...

Елена повернула к нему покрасневшее лицо и, поблескивая глазами, в которых было и лукавство и смущение, протянула:

— Но как же, Матвей? Ведь у вас нет свежего белья...

— Принесут. Это же безобразие, что вы пачкаетесь!.. Бросьте!

Лукавство в глазах Елены зажглось ярче.

— Погодите, Матвей. Я это ради конспирации...

— Ради конспирации!? — широко раскрыл глаза Матвей.

— Ну, да. Чтоб сильнее походило на семейную жизнь.

Почуяв лукавство девушки, Матвей рассмеялся. Смех его был радостен, светел и непосредственен.

— Ах, какая вы, Елена! — вырвалось у него.

— Какая? — круто обернулась к нему Елена, вся сияя и светясь от внутреннего чувства. — Какая?

Матвей не успел ответить. В дверь кто-то постучался.

Оба встревоженно переглянулись. Матвей пошел открывать.

Вошел товарищ, державший связь с комитетом.

— Ну, дела! — вместо приветствия крикнул он. — Получился царский манифест! Вроде того, как будто, что всякие свободы и конституция!

— Откуда вести?

— Давайте, давайте сюда!

— Вести вчера поздно ночью нарочный из Сосновки привез. Сосновка телеграфную связь установила с западом.

Товарищ начал рассказывать подробности. Елена стряхнула с рук мыльную пену, вытерла их, подошла поближе. У нее вырвалось:

— А как же теперь?

И пришедший и Матвей поняли ее.

— Подождем! — сказал Матвей.

— А вот так, — пояснил пришедший и вытащил из кармана густо исписанный листок, — набирайте и печатайте скорее эту штуковину... Все здесь пока останется, как было... И хорошо бы к вечеру приготовить побольше!

— Хорошо! — тряхнул головой Матвеи. — Займемся ради такого случая днем! Ведь конституция, свободы и всякое такое!

Все трое весело рассмеялись. Елена сложила в сторону недостиранное белье:

— Вечером кончу.

Матвей быстро взглянул на нее, встретился с ее лукавым взглядом и опустил глаза.

К губернаторскому дому во весь аллюр прискакал казак. Он скатился с седла, перекинул повод через шею лошади и взбежал по широким ступеням подъезда. Часовой преградил ему дорогу. Казак, запыхавшись, что-то сказал, из дверей вышел пристав, переспросил у казака, пропустил его в переднюю и вызвал дежурного чиновника. Дежурный чиновник принял у казака запечатанный сургучными печатями пакет, размашисто расписался в книге и пошел по широкой, устланной ковровой дорожкой, лестнице вверх.

Было еще раннее утро. Его превосходительство только что собирался кушать кофе и был в домашней тужурке, на которой все-таки сиял орденский значок. Генеральша в капоте, с плохо напудренным лицом поднимала холеной рукой серебряный кофейник и собиралась наливать кофе в чашку его превосходительства. Почтительный стук в двери приостановил ее занятие. Она певуче сказала:

— Войдите, Анатолий Петрович.

Чиновник проскользнул в двери, колыхнув тяжелые портьеры и, перегнувшись в почтительном поклоне в сторону генеральши, торопливо доложил губернатору:

— Ваше превосходительство, ради бога, простите, но весьма срочный пакет... Осмелился побеспокоить...

— М-да.. Ну, ну, давайте! — Губернатор принял из рук чиновника пакет, неряшливо взломал печати, разорвал конверт, стал читать.