Страница 3 из 111
Они столкнулись с Галей, окружили ее и, не переставая кричать, увлекли ее с собою, обратно, подальше от того места, где была опасность. Галя сопротивлялась, она пыталась вырваться из этой толпы и пойти своей дорогой, но толпа была сильнее ее, толпа, охваченная страхом, была преисполнена жестоким состраданьем и стояла на своем:
— Уходите!.. Уходите скорей!.. Там убьют!..
Увлеченная толпою, Галя повернула обратно. Толпа несла ее по взорванным тревожным оживлением улицам. И по мере того, как люди убегали дальше от опасности, они начинали говорить связнее, они толковее и понятнее рассказывали о том, что их напугало. Галя поняла из их сбивчивых и тревожных рассказов, что казаки налетели на баррикаду, что дружинники были смяты казацкой лавой и что казаки, справившись с ними, понеслись дико и яростно по улицам, сметая все на своем пути, нагоняя ужас и смятение на случайных прохожих.
— Дружинников разбили... Многие убиты...
Страх за Павла, за брата охватил Галю. Она приостановилась, сделала новую попытку выбраться из толпы. Но и на этот раз ее не пустили:
— Да куды вы?.. Там теперь никого и не осталось... Заберут вас, коли не подстрелют...
— На верную смерть идете!
— Брат у меня там... — растерянно и ненужно объяснила Галя. — Как же теперь?..
Исхудалая женщина, кутавшаяся в темную шаль, прижалась к девушке и вполголоса и настойчиво посоветовала:
— Идите, милая, подальше куда-нибудь... А о брате потом узнаете. Поспокойней станет, сбегайте в больницы, поищите...
Подавив в себе тяжелый вздох, Галя прошла с редеющей толпою еще несколько кварталов и, наконец, свернула в тихую улочку.
Казалось, здесь было спокойно и безопасно. Только издали глухо долетали сюда глухие звуки выстрелов. Галя беспомощно оглянулась. Что делать? Как узнать о том, что сталось с братом, с товарищами?
Глухо закрытые ворота как-будто что-то сторожили. За заиндевевшими окнами притаилась будничная жизнь. Замерзшая земля гулко и пустынно отдавалась под галиными шагами. Никого не было кругом, кто-бы помог, кто-бы ответил. Девушка остановилась. Она раздумывала, она решала. Итти к баррикаде, которую наверное, разрушили солдаты, не нужно было. Что она там могла найти? Обломки, разрушение, может быть кровь. Или может быть оставленные трупы. При мысли о трупах она вздрогнула. А Павел? А что если он погиб?.. Не может быть! Павел, Паша, родной братишка, такой смелый и веселый! Нет, нет!..
За глухо закрытыми воротами притаилась чья-то жизнь. Заиндевевшие окна хранят чьи-то радости, чье-то счастье, чью-то веселую улыбку. И чтобы Павел перестал жить!? Никогда! Не может быть!..
Она рванулась вперед и побежала. Тихая улочка наполнилась шумом ее шагов. На тихой улочке как-бы ожили тени. Они метнулись вслед за девушкой и устремились вместе с нею.
Когда Галя добежала до угла и пред ней открылась широкая улица, глухие звуки, невнятно рокотавшие и доносившиеся издалека, стали внезапно громкими и отчетливыми. Звуки эти были необычайны и странны в этот морозный день, когда земля была скована стужей и зима вплотную надвинулась над городом. Галину поразил шум ливня. И не успела она сообразить в чем дело, как по широкой улице мимо нее лавой промчались казаки. Они неслись с веселой свирепостью, взъярив лошадей, гикая и взмахивая шашками или нагайками. Они рассыпались по всей ширине улицы, ехали по тротуарам, перескакивали через тумбы, они неслись как вихрь, не зная и не признавая преград. Галя испуганно и зло поглядела на них. Ее как будто не заметили. Но последний, под которым уросливо заплясал конь, оглянулся на нее, оскалил зубы и, срамно выругавшись, поднял быстро руку и на скаку хлестнул девушку нагайкой по голове. Галя почувствовала обжигающий удар, тихо охнула и присела от боли.
Казаки промчались. Галя, схватившись обеими руками за голову, стояла и тихо раскачивалась из стороны в сторону. В голове ее гудело, пред глазами плыли разноцветные круги. От боли Галя тихо стонала. Не сразу прийдя в себя, она долго ощущала невероятную тяжесть в голове. Наконец, взяла себя в руки и опасливо ощупала голову под мягким пуховым платком. Нащупав небольшую ссадину, она успокоилась, поправила платок, оглянулась и осторожно пошла вперед, в ту сторону, откуда примчались казаки.
Как ушли в разведку для установления связи с другими дружинами трое, так и сгинули. Проходили часы, а их все не было. Павел обеспокоился. Неизвестность томила. Где-то в стороне выстрелы все учащались и становились громче. Утро наливалось все ярче и солнце, еще не выкатившееся из-за домов, уже окрашивало розовым отблеском карнизы и шпили крыш.
Улица была безлюдна и безмолвна. И только баррикада и несколько десятков дружинников, засевших за нею, оживляли пустынность и настороженность слепых домов и притаившихся глухо закрытых ворот.
Павел хмуро поглядел на высветлевшее небо, оглянулся кругом, всмотрелся вперед, туда, откуда можно было ожидать нападения и невесело усмехнулся:
— Да, штука... Вот и соображай...
— Соображать нечего, — отозвался кто-то сбоку, — видать, кожевники все еще держатся, А то бы давно на нас пошли.
— Держатся, это верно. А вот наши разведчики? Неужели в переплет какой попали?
— Все может быть. Наткнулись на солдат или на полицию, ну и вот...
Разговор оживился и мог стать общим и шумным, но в стороне послышался неожиданный шум. Мерный и непрерывный, он все усиливался, все приближался.
Дружинники насторожились. Павел вытянул шею и, прислушиваясь, посмотрел туда, откуда накатывался этот необычный и неожиданный шум.
— Ну, вот... — сказал он и лицо его стало строгим и сосредоточенным. — Ну, вот и на нас... Солдаты... По местам!..
На баррикаде все ожило. Дружинники разместились по заранее намеченным местам. Приготовились. Замерли. Вдруг все это — баррикада, оружие в руках, ожидание опасности — стало необычайно простым и вместе с тем глубоким и понятным до какого-то крайнего предела. Еще мгновенье назад до сознания каждого из них не доходило по-настоящему представление о настоящей опасности, о крови, о гибели, о смерти. Все было легким и простым, как игра. И как при игре было весело и не думалось о смерти, о крови.
Павел взглянул на товарищей. Какие они все разные и как сравняло их всех вот сейчас острое ожидание. Вот двое, самых молодых, гимназист и кажется ученик реального. У обоих раскрасневшиеся лица, оба напряженно припали к краю вывески «Майзель и сын» и сжимают рукоятки неуклюжих «бульдогов». На их лицах страху нет. Может быть, любопытство, острое и редкое, непережитое еще любопытство разрумянило их щеки и зажгло тревожные огоньки в их глазах. А вот рябой угрюмый рабочий из губернской типографии. Свинцовая пыль навсегда въелась в рябины его лица. Глаза его тусклы и усталые тени прочно лежат под ними. Сейчас его глаза запали глубже, чем всегда, и в них вспыхивают холодные огоньки. Пристроившийся по-удобней возле ящика из-под товаров широкоскулый кочегар с паровой мельницы озабоченно прилаживает свой потускневший «смит» к согнутой в локте левей руке: так, как учили его в дружине, и казалось, весь ушел в это дело. Четверо рабочих с пимокатной фабрики с охотничьими ружьями прилегли плотно за поленицей дров и примерно прицеливаются в улицу. А там за ними семинарист в запотевших от холода очках поминутно вытирает их грязным платком и оставляет на коленях громадный полицейский револьвер. И еще и еще. Все разные люди; но Павел знает, что все они сейчас очень близки друг другу, что чувствуют они все одинаково и что их объединяет единое общее чувство, которое собрало их сюда и заставляет дожидаться опасности и не избегать ее.
Мерный и непрерывный шум возрастал. Уже можно было легко определить, что это шагают, тяжело и как машины одинаково, солдаты. Уже чувствовалось дыхание сотен людей. Уже отчетливо можно было различить чей-то одинокий голос, скомандовавший: «На ле-ево-о!» Но улица еще была пустынна.
Павел нагнулся к земле и достал что-то тщательно завязанное бичевкой. Кочегар повернул голову в его сторону и суетливо приподнялся: