День разгорается

Потапов, Емельянов и худой мужик возле железнодорожного собрания отделались очень легко. Потапова только слегка помяли, Емельянову пропороли ножом рукав ватной тужурки и неопасно поранили руку. У худого мужика оказалась разбитой голова и затек кровью левый глаз. И Емельянов и худой мужик на перевязочном пункте отказались от помощи, сами на-спех и неумело забинтовав свои раны и ушибы.

— Пустяки! — отмахнулся Емельянов.

— Ничего, заживет, — уверил волнующуюся и раскрасневшуюся сестру худой мужик. — Ежли на всяко-тако внимание, так это что же будет?..

И все трое, не расставаясь до вечера, пробыли в железнодорожном собрании, походили по разным комнатам, побывали в штабе дружины, толкнулись в комнату, занимаемую стачечным комитетом, поговорили, послушали. А когда стемнело и вдруг оказалось, что им нечего делать и некуда толкнуться, они вспомнили о мелких домашних делах. Вспомнили о том, что у каждого из них есть хоть какой ни на есть, а дом, и решили побывать там.

Худой мужик засуетился, у него заныло на сердце. Он представил себе своих ребят там, в полухолодном флигельке. Он заторопился.

— Сходить посмотреть ребятишек... — виновато сказал он Потапову.

— Вали, — разрешил тот.

— Конечно, сходи, — поддержал Емельянов, — утром вернешься сюда.

— Вернусь, обязательно...

Когда они расставались, Потапов добродушно пророкотал:

— Вот мы с тобой, можно сказать, кровь проливали, а имя-отчества твоего и не знаем!

Худой мужик тронул жилистой рукой вклокоченную бороду и усмехнулся:

— У меня имя-отчество простое: Иван Силыч. Сила отец у меня прозывался, крестьянин, хлебороб отец-то был... А я тут на заводе. А фамилия мое Огородников...

— Ну, ладно, товарищ Огородников, до завтра!..

Они разошлись в разные стороны, и скоро Огородников добрался по хмурым улицам до своей избы. И опять, как недавно, стукнул он в дверь, и опять за дверью всплеснулись детские голоса. И опять в выстывшей избе обступили его ребятишки, обрадованные, плачущие, упрекающие.

— Застыли? — ласково спросил он их. — Голодные, а я, беда какая, хлебца-то вам не прихватил!

Девочка, размазывая слезы по щекам, торопливо поведала:

— Хлебца нам тетенька дала...

Огородников удивился.

— Это какая же тетенька?

— А тутошняя... — объяснил мальчик. — Пришла, печку затопила... А мы голодные! А она нам по куску, по большущему...

— По вот тако-ому! — восхищенно развела руками девочка, и глаза ее засияли радостно, и слезы сразу высохли на них.

— Тутошняя? — стал соображать Огородников. — Какая же это такая?

Мальчик поднял головку и раздумчиво протянул:

— Она, тять, добрая...

— Она добренькая! — подхватила девочка.

— Ты-ы, Нинишна! — недовольно остановил ее мальчик. — Лезет!.. Она, тять придет. Сказала: приду...

Огородников затопил печку, пригрел ребятишек, устало уселся с ними возле огня и задумался. Он думал о том, что вот не резон оставлять ребятишек одних в голоде и в холоде и что плохо это, когда чужие люди привечают детей. Задумался он и о неизвестной добренькой тете. Ребятишки прикурнули к нему и задремали.

Тусклая керосинка коптела. В избе было сумрачно и тоскливо. И только гуденье прогоравшей печки навевало мимолетную и непрочную мечту об уюте, о спокойствии, о семье...

Женщина пришла для Огородникова неожиданно. Он услыхал стук в двери и пошел открывать. Свежий, приятный голос еще за дверью произнес: — «Откройте, детки!» И когда он открыл, женщина, увидев его, просто и спокойно сказала:

— Ну, вот, значит, и папа пришел!

Огородников пропустил ее в избу и нерешительно и смущенно молчал.

— Я тут без вас приходила, — продолжала женщина. — Мне сказали соседи, что дети одни, я и пошла взглянуть на них... Вы зачем же таких малышей одних оставляете?

Ребятишки встрепенулись, услышав голос женщины. Они выползли на средину избы, и девочка обрадованно крикнула:

— Тетя!

У Огородникова недовольно сошлись выцветшие брови.

— Надо бы кого из соседей попросить приглядеть за детьми, — продолжала женщина, — а то долго ли до какого-нибудь несчастья.

Огородников продолжал молчать. Женщина всмотрелась в него, что-то сообразила и усмехнулась:

— На работу ходил?

— Нет... — нехотя ответил Огородников.

Вторжение женщины ему не нравилось. Была она, несмотря на то, что ласкалась к детям, вся какая-то чуждая и враждебная. От нее пахло духами, она была хорошо и нарядно одета и нежное лицо ее сияло довольством и успокоенностью. И все в ней было чуждо и необычно для Огородникова.

— Значит, бастовал? — прищурилась женщина. — Конечно, все теперь с ума сошли.

— С ума сошли?! — неприязненно переспросил Огородников. — Ежли рабочему человеку до крайности дошло, так это, выходит, с ума сошли?

— Какая же крайность? — с неудовольствием возразила женщина. — Кто работает, у того не может быть крайности. Вот когда пьянствуют или...

Встретив неприязненный взгляд Огородникова, женщина остановилась.

— Ребятишки у вас хорошие, — переменила она разговор. — Жалко, что вы их так бросаете... Матери нет?

— Мать померла... — односложно ответил Огородников.

Присмиревшие дети, что-то почуяв в голосе отца, смущенно отошли от женщины в сторону. Та внимательнее вгляделась в Огородникова.

— Детки хорошие, — как бы что-то поясняя, отметила она. — Мне их жалко...

— Их чего жалеть?! — возмутился Огородников. — Рук у меня, что ли, нехватит поднять их, до возрасту вытянуть?!

— Конечно... — неопределенно сказала женщина и внимательно оглядела избу. Потом она вытащила из сумочки, бывшей при ней, сверток и протянула его детям:

— Вот вам, ребятки, сладенького!

Ребятишки опасливо поглядели на отца и неуверенно приняли гостинец.

Женщина надела перчатки, прищурилась и холодно сказала:

— Ну, теперь ребятки не одни. Я пойду. На всякий случай запомните мой адрес: через квартал отсюда, четырнадцатый номер. Спросите прокурора Завьялова. Это мой муж...

Натансон очнулся в больнице. Сперва он долго не мог сообразить, где находится. Необычная обстановка смутила его, а боль во всем теле и какая-то скованность движений наполнили неуловимым страхом. Он хотел приподнять голову и оглядеться, но не мог. Тогда откуда-то издалека память принесла неясные обрывки воспоминаний: толпа, шум, боль... девушка. Из этих обрывков собралось определенное: страх, ожесточенные лица, орущие рты и удар, тяжелый удар по голове. Натансон застонал. Кто-то над ним негромко сказал:

— Приходит в себя...

Потом опять было забытье. И только позже Натансон окончательно очнулся и понял, что лежит в больнице, весь в повязках, что у него болит все тело и сильнее всего голова. И снова вспомнил он о девушке. Что с ней? Его охватило беспокойство. Заворочавшись сильнее на койке, он с трудом повернулся на бок и разглядел угол больничной палаты, ряд кроватей, широкое окно.

— Ну, как? — спросил его незнакомый голос. — Голова очень болит?

— Болит, — сознался Натансон, встретившись взглядом с наклонившимся над ним человеком в белом халате. — Очень... — Потом, с усилием подумав и что-то припомнив, испуганно осведомился: — А руки?... Мои руки... целы?..

Человек в белом халате, фельдшер, ободряюще качнул головой:

— С руками благополучно... Пустяки.

— Ну... — облегченно выдохнул Натансон. — Это хорошо... Я, видите ли, музыкант. Для меня руки — все...

— Вы не волнуйтесь, — остановил фельдшер, — вам спокойствие нужно...

Фельдшер отошел от койки. Натансон снова погрузился в болезненные воспоминания. И опять самым мучительным в этих воспоминаниях, в этих обрывках и клочках событий, которые память прихотливо и непоследовательно воспроизводила перед ним, были воспоминания о девушке... Ну, да, он шел с ней. Она торопилась, ее что-то волновало и тревожило... Потом толпа, шум, крики, даже выстрелы, кажется... Потом боль. И девушка исчезает... Что же с ней случилось? Что с ней случилось в этой дикой и озлобленной толпе?..