День разгорается

— Ах, швестер! Маленькая моя!.. Ах, швестер!..

Галя припала ко груди брата и радостно всхлипнула. Потом обоим стало немножко стыдно своего порыва, они оглядели друг друга и спокойней и проще стали расспрашивать о делах, о самочувствии.

— Я ничего, — сообщила Галя, — я у Зои обретаюсь. А вот ты как?

— И я ничего... — уклончиво сказал Павел. Лицо его стало непроницаемым, и он спрятал свои глаза от Гали.

Родственники напоили брата и сестру чаем. Родственники стали советовать Павлу тоже, чтобы он уехал к отцу, в деревню. Павел пил чай, крошил на скатерть калач, мгновеньями задумывался, выходил из задумчивости и становился очень возбужденным, шутил, смеялся. Галя присматривалась к нему и видела, что он неестественно возбужден, что у него есть что-то на душе, что что-то томит его и что он старается это скрыть. Когда напились чаю, брат и сестра остались в комнате вдвоем. Галя подсела к Павлу поближе.

— Паша, скажи, что с тобой?

Павел вздрогнул.

— Со мной? Все благополучно...

— Ведь я вижу, что ты чем-то очень встревожен...

Павел слегка отодвинулся от сестры.

— Тебе кажется, Галя. Не приставай... Видишь, время какое! Радоваться нечему...

— Ах, не то!.. Я тебя знаю. У тебя какие-то неприятности. Паша, скажи, может быть, можно помочь...

— Не глупи, швестер! — рассердился Павел. — Ни в чем мне не нужно помогать! Все это твои фантазии...

Галя почувствовала обиду и наклонила голову. Немного погодя она заговорила о другом. Спросила о делах в организации, о том, знает ли Павел о судьбе партийных товарищей, особенно о Старике и Варваре Прокопьевне. Павел знал об этом очень мало. О партийных делах он сказал как-то насмешливо:

— Выпустили листовку. Два карателя, вооруженные до зубов, расправляются с нами самым свирепым образом, а они листовочки расклеивают!.. Дела!

— А разве не нужны листовки, Павел? Что же делать?

— Нужно бороться другими средствами!.. Нужно... — Павел спохватился и замолчал.

После этого он вскоре собрался уходить. И снова его внезапно охватила нежность к сестре. Снова взял он ее за плечи и ласково прижал к себе и тихо несколько раз повторил:

— Ах, швестер! миленькая швестер моя!..

И уже у самых дверей посоветовал:

— И в самом деле, поехала бы ты поскорее к старику, швестер!.. Поезжай!..

Галя сжала его руку и взволнованно попросила:

— Поедем, Паша, вместе!..

Но он уже снова окаменел и, тряхнув ее руку, быстро вышел.

И Галя больше уже не видела его.

Тюрьма была переполнена. В камерах нехватало коек и нар, и некоторые заключенные вынуждены были спать на полу. Администрация вела себя вызывающе и грубо. Помощники смотрителя и надзиратели словно старались теперь наверстать упущенное. Прогулки заключенным давались недолгие, передач с воли не принимали, о свиданиях и думать нечего было. И с утра до поздней ночи арестованных водили на допрос в находящееся рядом с тюрьмою жандармское управление.

Антонов, Лебедев и Трофимов вернулись с очередного допроса в сильной тревоге. Их допрашивал Максимов, и из допроса они поняли, что им готовят серьезное дело. Окончательно они убедились в этом в тот день, когда их по требованию жандармов рассадили по разным камерам, чтобы они не могли друг с другом общаться.

Огородникова на допросе стращали каторгой, на него кричали. Но он угрюмо отмалчивался и смотрел на допрашивающего исподлобья.

С Самсоновым беседу на допросе повел тоже сам ротмистр.

Максимов встретил семинариста почти с приветливой улыбкой.

— Ну-с, пошалили? — осведомился он. — Можно теперь и за ум взяться?.. Давайте поговорим по душам.

Самсонов настороженно, исподлобья взглянул на жандарма: глаза ротмистра излучали мягчайшее добродушие.

— Мы хорошо понимаем, — продолжал ротмистр, — что молодежь, восприимчивая ко всяким возбужденным действиям, легко поддалась увещеваниям агитаторов и впуталась в беспорядки, в бунт... Ну-с... Вас ждет очень серьезное наказание. Но мы не изверги. Вы пошли за ловкими вожаками, поддались их словам. И от вас зависит облегчить свою участь, а, может быть, и совсем избегнуть наказания... Поймите, что все эти программы партийные, все эти требования — бессмысленны и нелепы. Правительство само идет навстречу разумным желаниям и нуждам народа. Государь император даровал манифестом величайшие милости. И теперь надо только честно работать и не делать беспорядков. И если вы за народ, то мы с вами можем легко договориться...

Речь ротмистра текла гладко, и голос продолжал быть нежным и ласковым. У Самсонова слегка кружилась голова. Он смутно начинал понимать, что ласковость и доброжелательность Максимова таят под собой какую-то гадость. Он хотел остановить, перебить ротмистра, но не мог.

— Конечно, легко можем!.. — продолжал ротмистр. — Вам стоит только немного помочь нам... Надо обезвредить этих людей, которые ловко и преступно обманывают народ, толкая его на необдуманные и гибельные поступки... Вот, например, даже теперь, когда мы приступили к внедрению порядка, появляются вот такие гадости... — Ротмистр взял со стола и показал Самсонову свежую листовку, заголовок которой кричал крупным шрифтом: «Долой палачей!» — Вам знакома эта прокламация? Нет?.. Ну-с. Надо выявить, где и кто ее изготовляет... Не могли бы вы мне это указать?

Светлые глаза Максимова, на мгновенье утратив всю свою нежность, впились в Самсонова. Семинарист тяжело вздохнул и густо покраснел. Ротмистру показалось, что он напал на верный след.

— Я даю вам честное слово офицера, — понизив голос, уверил он семинариста, — что все вами сказанное здесь не будет занесено в ваши показания, и никто, кроме меня, не будет знать... Даю слово!..

Самсонов вздрогнул и еще гуще покраснел.

— Уверяю вас, будьте совершенно спокойны! Назовите мне местонахождение подпольной типографии... И еще... где сейчас можно найти партийного работника под кличкой Старик... Он еще у вас именуется Сергеем Ивановичем... Ну-с?!

Окончательно поняв, что от него требует ротмистр, Самсонов с трудом передохнул и, нелепо взмахнув руками, беззвучно произнес:

— Я... не знаю... Я ничего не знаю...

— Неверно! — крикнул на него Максимов. — У нас имеются точные сведения, что вы в курсе партийных, эсдековских дел... Извольте говорить правду!

У ротмистра сразу изменился тон. Он увидел пришибленность и испуг допрашиваемого и решил действовать прямо и наверняка. Но именно тон этот, резкий, властный и враждебный, придал Самсонову силы, всколыхнул его, привел в себя.

— Я ничего не знаю... — тверже сказал он. — Ничего... Я больше не буду отвечать на ваши вопросы...

— А! Так?! Хорошо. Я поведу дело по-настоящему. У меня имеются против вас улики. Каторги вам не миновать. Так и знайте!..

Ротмистру пришлось отпустить Самсонова обратно в тюрьму, не добившись желательного результата. Поглядев на закрывшуюся за семинаристом дверь, Максимов соскочил с кресла и отшвырнул от себя окурок.

«Мерзавцы!» — прошипел он. — «Негодный щенок, а туда же!..»

Максимову припомнилось, что в прежние времена ему два раза удалось вытянуть вот из таких же юнцов необходимые показания. А этот устоял! Что они, эти недоноски, изменились за последнее время, или это какая-то иная порода? Вздор! Надо было крепче нажать и не так сразу огорашивать его конкретными предложениями. Надо было получить от него какую-нибудь мелочь, какое-нибудь компрометирующее его в глазах товарищей показание, и тогда бы он был целиком в руках. Тогда бы он заговорил. И как только стал бы запираться и молчать, сейчас ему: «А не желаете ли вы, молодой человек, чтоб о ваших показаниях стало полностью известно вашим товарищам?..»

Да, он, Максимов, немножко поторопился. Ну, чорт с ним! Придется заняться кем-либо другим. Материалу много. Хватит!..

В лихорадочной, как будто бестолковой сутолоке жандармов, оживших и жадно принявшихся за свою работу, можно было все-таки уловить то главное, к чему в эти дни стремилась охранка: это найти нелегальную типографию и выловить главарей, руководителей революционного движения. И в первую очередь — Старика, Сергея Ивановича. И не даром добивался Максимов от Самсонова сведений и о типографии и о Сергее Ивановиче. И не даром на это же дело были брошены лучшие филеры и изнемогал от усердия Гайдук: пока работала типография и пока на воле находились комитетчики, движение еще нельзя было считать подавленным и о полном разгроме революции говорить было рано.