Страница 6 из 13
Не выдавая подоплеки (отсутствие живого воздуха на этажах), он, омирщвленный Монах, крепился, шутил шуточки, но лик его гас, басок утрачивал неупотребляемые обертоны, а оборонно-похмельный юмор повторял использованные ходы.
На ум шли фантазии о волках, шакалах и стайных гиеновидных собаках, в безлайном, но усердном сопении гнавших красавца оленя на замаскированную под так и надо яму.
Е. В. слизывает со щеки нечаянную теплую слезинку и усилием глазных мышц возвращает в фокус расползшиеся по бумаге буквицы.
«Дядя Геня тоже ж Онегин, – разъясняет без мудрованья Сысина Людмила, – а не вредный! Огород вспахал на Серко, а денег не берет. Так сойдет. Мы-то теперькось в бедные с баушкой обреклися...»
Махнувшись руководящими креслами, Булат и Злато, умной дружбы не руша, тасовали челядиную колоду... Ужесточались реалии. Тесней, бескомпромисснее сдвигались столы вкруг Питающей Трубы (она ж Корыто).
Для блезиру перекинув из третьего помощника второго зама во вторые третьего, травоядного Рубаху в конечном конце-итоге сократили.
Однако, на беду или счастье, не совсем, получилось, на улицу.
Еще за полгода до, по нудьбе ближайшего отца-командира, «Тол-Дреич» сделал пробу пера. В курируемой администрацией газете он что-то такое осветил – Е. В. не читала, к сожалению, – и, как засим выявилось, произвел впечатление.
В редакцию пришло с полдюжины писем, статья попала в интернет и (факт отмыкающий) имя «Анатолий Рубаха» молвлено было в недрах самой не к ночи будь помянутой журналистской братии.
Сокращенному Рубахе – «Сократу» – предложили поработать на северах.
Те самые пресловутые технологии по работе с электо.
В сляпанных наскоро предвыборных газетенках, в закуржавелых «северных правдах» и чуть не в прокламациях «Анатолий Рубаха» растолковывал меньшому брату электе как бы нечто сутевое и не суетное.
О зарубежном актере, «прямом и смелом», игравшем одиноких неулыбчивых ковбоев, о его, Рубахи, тренере по пятиборью, скромном и нищем теперь трудяге-ветеране, о залитых водой подземных переходах, копанных по чутью-указке мэра-экстрасенса, и о том, что, по Аристотелю, «всякая вещь стремится к своему месту».
Денег как-то не заработалось, но зато свежеиспеченный пиит преподнес в дар дождавшейся Сольвейг незамысловатые сии поделки.
И самому ль автору, наскучавшись, обрадовалась она так, почудилось ли что опять из иных пространств и эонов, но только опусы в северных газетах поразили Сольвейг в самое уже разбитое ее сердце.
Между тем безденежье и бесхлебье загрозили вновь мосластенькими своими кулачками. «Блестящая» кандидатская по Пантелееву сулила разве фиг с маслом в окаянные девяностые, но, как известно, рок, закрывая перед тобою дверь, где-то по коридору дальше открывает другую.
Битва за власть, она же и за народное счастье, в очередной раз велась, как обнаружилось, и в родимых палестинах.
В нарядном, из шестнадцати полос еженедельнике местного младого банкира, позарившегося на кресло губернатора, легонькое перо Рубахи застрочило без устали и притыки.
Обличающее, срывающее маски, желтенькое и клубничку выпекали по рецептам тех же технологий узкие и широкие специалисты, а он, «Ру точка ру», для рейтинга и иллюзии непредвзятости получил у «умного» начальства негласный карт-бланш.
Свободный и незакупленный, он, как бы не кривя душой, помогал землякам-несмышленышам перенять ракурс верного, оптимистического виденья вещей.
Ах, братцы мои. Ну, чего приуныли-то? Вон, гляди, снежок взблескивает под солнушком! Птичка перескакнула. Девочка со скрипкой дорогу переходит. Хорошо же ведь! Стоит ли от чьего-то шахер-махерства отчаиваться! Пущай они. У нас-то ведь с вами, забыли, Пушкин был?! А еще другой, не Байрон, а кавказский спецназовец, покруче даже того, от кого другой. А Юра Гагарин? А Валера Харламов? А Люся Зыкина? А наша с вами, братцы, всемирная отзывчивость?! А Серафим Саровский на камне? Вон сколько всего! Вы чё-о? Рано помирать. Как сказал второй после Пушкина самый умный в России человек[5] оппозиция – это... Будем вареньезаготавливать, детей родить, жен целовать в алые уста... Быть русским – это... это... это...
И современник, «электорат», велся, что называется, хавал приятненькое, словно по-бабьи под лесть томился сам от себя, «плыл», ошалевал, благодарный за переживанья и правду.
Дошло до авторской колонки, интервью, выступлений по телевиденью и всяковыгодных мановений из чужедальних, умеющих ценить златословесные речи мест.
«Горе, – прочтет она потом в Священном Писании, – егда добре рекут вам вси человеци».
А тогда разве одним сложением губ своих выражала это горе мама.
– Но, мам, он ведь кормит нас с Арькой... Куда нынче деваться-то? В бетонщики?
Не умея отыскать слов, мать молкла, согласная и вовсе устраниться, но очевидно было, что успехи и хлебы эти были ей не по душе.
– При дороге... – уронено было в последнюю, в предсмертную их встречу. – При дороге упало...
– Что, мама, при дороге? При какой дороге? Что упало? Где?
Потом, после беструдно-тихой кончины матери, заплутавшая в трех соснах дочь постигнет – при какой.
В благих целях добычи средств «Ру Золотое перо», используя дар Божий не по назначению, в сущности, обольщал, помогал пребывать в прелести «малым сим», слепой вел слепых, корыстно теша золотыми снами страждущих духовных младенцев, а она, его жена и клуша, оглохнув и потеряв от «любви» голову, легкомысленно, беспечно и в самообольщении употребляла плоды сего фокуса-покуса за его широкой одебеливающей спиной. «Слушайте: вот, вышел сеятель сеять; и, когда сеял, случилось, что иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то... Иное упало на...»[6]
И как же она, деревенская барышня с золотою медалью, выросшая на более жизни любимом XIX веке...
Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их[7] .
– Салют тинейджерам-вундеркиндам!
Не отводя взгляда от исполинских человекообразных мышей на экране, дочь ответила кратким исчерпывающим наклоненьем светлокудрявой скуластенькой головы.
Поклон, в коем почувствовалось Рубахе вечно-женственное: ну-ну, дескать, нагулялся, гуляка-голубок!
Вытащил, коли так, из бокового кармана целлулоидную куколку и, заслоняя угол просмотра, завлекательно повертел ею эдак и так.
Унаследованный от прежних хозяев дар Хуторянина.
«Укокошит меня послезавтра Асклепиус из ружья, – бабахнула в Рубахе мысль, – останется девка без отца!»
Дочь приподнялась со сложенной диваном тахты и без церемоний отодвинула мешающее просмотру препятствие.
– Мама дома? – задал вопрос Рубаха, чтобы почувствовать жизнь. – Тетрадки проверяет?
И сел с дочкой рядом, удалив забракованную ОТК куклу на дальнее от ОТК колено.
С кривящейся презрением губкой ОТК (на заводе, где в юности с годок поработал, – общественно-трудовой контроль, кажется), мадемуазель Рубаха ироничнейше опять поклонилась: о да, дескать, мама дома и она тетрадки проверяет! Еще спросишь что-нибудь?
Он же, схлопотав свое, так сказать, конфузливо и виновато молчал.
«Убьет, – повторилось в мозгу бабаханье, – и не поперхнется, урод!..»
– Папа, а ты где был? Ты у дяди Хмелева был? – затрясли, задергали его за рукав маленькие руки. – А ты кто по гороскопу, пап? А на улице дождь? Куколка мокренькая... Простынет...
И, не выпрямивши ног подхватясь к телевизору, уменьшила «громкость его звучания».
Плохий как-то сказал, что на челе, в физиономье актера на театре и в кино хочешь – не хочешь дышит тайна творения, а у рисованого в мультфильме все до последнего волоконца из тварной авторской головы – «творение твари...». «Обезьяна толпу потешает в маске обезьяны...»[8]
5
Рубаха – в интерпретации жены – намекает, по-видимому, на все того же В. В. Розанова, известного предреволюционного публициста – примеч. автора.
6
Мк., гл. 4, 3–4/14.
7
Там же, 14.
8
Басё.