Внуки красного атамана

Бабка Панёта, отдыхавшая после круга на лавкe под грушей, с грустной улыбкой следила за ним. Наконец не выдержала, спросила:

- Ну чего ты мышкуешь? Чего доводишь себя до кипения, как дед Миня?.. Вижу, вижу, зараз схватишься за кувалду и, как и он тогда, станешь за кабанцом гоняться. Помнишь, мы того кабанца осмалили и съели?.. Может, и для тебя выпустить кабанца из катуха? Погонялся бы ты за ним, успокоился бы, а?..

Егор остановился посреди двора... и засмеялся. Его в один миг перебросило в прошлое, в солнечное детство, в чудесный довоенный день!.. Был, был такой смешной случай. Теперь, издали, он кажется смешным, милым, но тогда, правду сказать, он выглядел по-другому...

Как-то, насовав свежей травы в кормушку кабанцу Труше, Егор взял тяпку, чтобы выгрести навоз из катуха. Наглый и хитрый Труша с нетерпением дожидался этого момента. Едва Егор осторожно приоткрыл дверцу, как тот, кинувшись с разгону, клином вошел в щель и выскочил из катуха. Егор упал, отброшенный ударом, вскочив, прыгнул на кабана, но тот оказался проворней.

- Найда, куси его! - закричал Егор, хватая палку. Миня запустил в Трушу молотком, но не попал и еще пуще рассердился:

- Панёта, ты где?!. Опять кабан, чертяка, убег! Бабка расторопно выбежала из кухоньки, но подлый зверь оскалился, как собака, сковырнул ее с дороги и ринулся на огород пропахивать длинным рылом молодые овощи. Его никогда никто не мог остановить.

- Чтоб ты сдох! Чтоб тебя холера сгноила! - ругалась Панёта, прикладывая к ушибленной ноге капустный лист. Миня, барахтаясь в тыквенных плетях, хрипел с натугой:

- Убью! Кровь по капле выпущу!

Шуму на огороде было столько, будто ловили жулика или осаждали волка. И все призывали Найду расправиться с проклятым кабаном

Найда наконец схватила за хвост проворного и хитрого Трушу, притормаживая, проехалась задом по петрушке. Но кабан, резко крутнувшись, поддел ее под брюхо, отбросил на грядку баклажанов. Оскорбленно взлаяв, Найда налетела на него грудью сбоку, пытаясь опрокинуть, однако он растопырился в мягкой огуречной грядке и сильно ударил ее рылом в живот. Шутки кончились. Найда с прыжка оседлала кабана, рванула за розовый загривок клыками. Брызнула кровь. И тут Труша забыл, что он прирученное домашнее животное. Дико всхрапнув, он набросился на собаку: топтал ее, грыз и катал по грядкам. Он был необычайно поворотлив и стремителен. Озверела и Найда. Они повели жестокий поединок - не на жизнь, а на смерть, с кошмарным рыком, визгом и кровью. К ним было страшно приблизиться.

- Боже мой!.. Что Гни делают?! - причитала Панёта, подняв руки к небу.

Миня бросал в кабана камни издали. Егор робко приблизился к нему, размахивая дубиной.

- Цель по рыле! Бей покрепче! - советовал дед, пританцовывая от возбуждения.

Первый удар пришелся Труше по спине, второй, весомей, - меж глаз. Кабан осатанело кинулся на Егора, но промазал, сорвался в балку с обрыва. С визгом побултыхавшись в холодной воде, он выбрался на ту сторону балки и скрылся в атаманском саду.

И тогда началась настоящая охота. Найда азартно выслеживала Трушу. Егор и дед с таким же пылом продирались сквозь густые заросли вишенника и яблоневой дички. Миня командовал: "Заходи с левого фланга!", "Забегай с тыла!" Дед коротко и яростно дышал; лицо, налившееся тяжелой кровью, заливал горячий пот. Концы проволочных жестких усов свирепо задрались вверх, к перекошенным от гнева глазам.

Они гоняли кабана часа три. Вымучили его, и сами вымучились. Наконец Труша завернул во двор. С помощью охромевшей Панёты пытались загнать его в катух. Однако кабан - хоть убей! - не хотел туда, он шмыгнул в сарай, где хранились инструменты и всякий мелкий инвентарь, заметался по углам, переворачивая ящики с разной гремящей мелочью. Толкнул шаткий стол. Качнулась десятилитровая бутыль, стоявшая на нем; она упала на молот и хлопнула, забрызгивая деда керосином с головы до ног. Уж это было слишком!..

Миня рывком схватился за молот.

Егор едва успел пригнуться. Железная болванка прошумела над ним и с хрустом влепилась в лоб кабану. Он опрокинулся, задергал короткими ногами.

Дед, казалось, с недоумением следил за издыхающим кабаном, потом, выронив молот, устало выговорил:

- Нож принеси... Кровь из него выпущу... Егор выбежал из сарая с похолодевшим сердцем Потом они смолили кабана. Миня, обжигая щетину соломенными жгутами, оправдывался перед Панётой:

- Теперь во дворе будет тишь да благодать. А то свиристит весь день надоел, паразит!

Панёта знала, каким неукротимым в гневе бывал Миня. Оправдывала многие его поступки контузией. Поэтому и на этот раз мягко упрекала деда:

- Да ведь еще кабанец. Ни сала от него, ни мяса.

- Зато косточки с хрящиками есть, да, Егор?.. И ты же сама бога молила, чтоб его холера сгноила. Но зачем ему сдыхать без пользы?.. Лучше уж прибить да съесть, - шутил Миня. - И притом, Панётушка, кабан мог насовсем убечь. Так что считай, мы его на охоте добыли!

Рассмеялась Панёта, согласилась:

- Ладно уж, буду так считать. Но ты нового поросенка добудь, чтоб к рождеству было что резать.

...Если бы не помнились Егору те светлые дни - как и жить сейчас, как выносить душевный гнёт?.. Вот вспомнил такую, казалось бы, мелочь, как охоту на собственного кабана, - и спасен, не разорвалось у него сердце, душа на место стала и вера укрепилась: вернутся родные люди с победой, наладится жизнь, и они снова посеют "арнаутку" и гибриды Уманского под вольным солнцем.

Остро загрустил Егор по деду Мине, с которым связана была его жизнь с малого детства. Он раньше не думал о том, насколько дорог ему дед, потому что тогда не чувствовал, не переживал с такой силой, как теперь. Любил, конечно, Миню, обожал, но и вредил ему по глупости, по детскому неразумению... Вот бы сейчас поговорить с дедом! Это был бы совсем другой разговор, многое теперь до него дошло. Очень хотелось Егору выговориться, высвободить душу от груза пережитого. Ну а если невозможно поговорить с Миней с глазу на глаз, то станет он ему писать письма. Конечно, никуда их не пошлет, будет прятать в укромном месте. И если он, Егор, попадет фашистам в лапы, что не исключено, и не останется жив, то дед из этих писем узнает, что внуки его (про Саньку и Васютку он тоже напишет) жили в оккупации по законам Советской власти, служили своему народу верно и честно, вели себя достойно, как и должно внукам красного атамана.

В тот же день, сидя за столом до вторых петухов, Егор исписал две тетради, рассказывая, что с ним произошло с того часа, когда дед ускакал на позиции полка Агибалова, и до казачьего круга.

Проснувшись среди ночи, Панёта удивленно спросила у внука:

- Егорка, да что ты там все пишешь и пишешь?

- Письмо деду Мине пишу.

- Бог с тобой, что ты мелешь!

- Правду тебе говорю. Ну, пишу дневник. Потом ему передашь, если меня, ого... Ну, если я на задание куда-нибудь пойду...

- На какое такое задание!.. Куда?

- Бабаня, давай об этом позже поговорим, - попросил Егор. - Мне как раз хорошо пишется.

Егор писал и писал - и на душе у него становилось все легче и легче. Ему представилось, что он выговаривался перед дедом, как перед живым. Видел его перед собой: вот он сидит, смалит цигарку, щурится от дымка, что тянется голубыми прядями к глазу, и внимательно слушает его рассказ.

С того дня стал Егор при удобном случае писать письма деду Мине.

Глава седьмая

Атаман Ригорашев поручил Егору привести Семена Кудинова в управу:

- Разыщи его и скажи, мол, зря он прячется, мы давно знаем, что он дома околачивается. Пусть идет ко мне, а то завтра будет поздно. Так и скажи.

- А если запротивится - не захочет идти? - спросил Егор.

- Ну, тогда возьмешь обер-полицая Тадыкина и приведешь его под винтовкой.

Егор подкрался к Семкиному двору с Дашиного огорода. Жил Семка в новом доме, построенном года за четыре до войны, когда он вернулся с кадровой службы и женился.